Присяжный - Эли Бертэ

Когда де ла Сутьер вошел в комнату дочери, у него был такой вид, что обе девушки пришли в еще больший ужас. Женни встала за кресло, а Пальмира, упав на колени, проговорила едва слышным голосом:

– Отец, не убивайте меня!

Де ла Сутьер сказал холодным тоном:

– Встаньте, кто собирается вас убить?

Пальмира хотела встать, но силы изменили ей, и она не смогла подняться на ноги. Отец и не подумал протянуть ей руку, может быть, он и не заметил ее слабости.

– Будьте готовы ехать через десять минут вместе с вашей достойной подругой, – продолжал он. – Вас отвезут в монастырь, где вы воспитывались. Там вы останетесь до новых распоряжений. В письме к настоятельнице, которое вы передадите, я излагаю мою волю. Что касается этой девушки, – прибавил он, бросив грозный взор на Женни Мерье, – этого ненавистного создания, советы и пример которого погубили вас, – она отправится с вами, но вы расстанетесь у входа в город, и чтобы я никогда больше не слышал о ней. Если я когда-нибудь узнаю, что вы встречались, вели переписку или что она одним лишь словом выдала мои домашние дела, клянусь, что отомщу самым ужасным образом!

Он говорил с такой суровостью и с такой энергией, что швея покорно склонила голову и сделала умоляющий жест. Но заговорить она не посмела, справедливо опасаясь, что звук ее голоса может навлечь наказание, которым ей угрожали. Пальмиру, наоборот, весть о скором отъезде успокоила. Ей наконец удалось встать. Опираясь на спинку кресла, она смиренно ответила:

– Отец, сжальтесь надо мной, дайте мне возможность сказать…

– Молчать! – закричал де ла Сутьер и топнул ногой. – Ни слова более, чтобы никто не осмеливался меня расспрашивать, или горе тому! Я требую беспрекословного повиновения.

Ледяное молчание последовало за этой вспышкой гнева. Оно длилось довольно долго. Наконец де ла Сутьер с усилием произнес:

– У вас должны быть письма… Прошу мне их тотчас отдать… Где они?

– О каких письмах вы говорите? – спросила Пальмира, не понимая, о чем идет речь.

– О розовых бумажках, которые ждали вас в дупле дерева в конце аллеи.

– Как, вы знали?

– Подай сюда письма, презренное создание!

Пальмира бросилась к конторке палисандрового дерева, вынула из нее связку розовых бумаг и подала отцу. Тот грубо схватил, или, вернее, вырвал, ее из рук дочери и беглым взглядом удостоверился, что письмо, написанное Бьенасси накануне, и даже записочка, причина стольких бедствий, находились тут же. Он опустил связку писем в карман и сказал:

– А вы сколько писем настрочили ему?

– Два, три… не знаю… но клянусь, в этих письмах не было ничего порочного. Они просто заключали общие размышления о любви, о поэзии, о…

– Прелестное ребячество, – с убийственной иронией проговорил де ла Сутьер, – идиллии да мадригалы. И все эти милые вещички могут положить на эшафот голову вашего отца!

Пальмира с душераздирающим криком упала на кресло. Женни, которая ничего не слышала из их разговора, вообразила, что де ла Сутьер ударил дочь, и подошла поддержать ее, но не смогла произнести ни одного слова. Де ла Сутьер еще несколько мгновений простоял неподвижно и опустив глаза, потом быстро проговорил:

– Через десять минут чтобы вы обе были готовы.

Спустившись на первый этаж, он остановился, стараясь придать лицу спокойное выражение. Он увидал во дворе конюхов и жокеев, занятых своим обычным делом. Весело разговаривая, конюхи скребли и чистили глянцевую шерсть красивых животных, вверенных их особенному уходу. Батист чистил молодого коня гнедой масти. Де ла Сутьер тотчас подошел к нему.

– Батист, – начал он голосом не менее звучным, чем обыкновенно, – кто-нибудь из товарищей закончит твое дело, а ты запряги коляску и отвези госпожу со швеей в Лимож.

– В Лимож, сударь? Вчера вы не изволили упоминать об этой поездке, и я так понял, что одна Женни должна ехать.

– Упоминал я или нет, твое дело мне повиноваться.

– Бегу, месье, бегу, только извольте видеть, д’Агессо не хочет, чтобы кто-нибудь, кроме меня, касался его.

Батист, который пользовался у де ла Сутьера довольно большой свободой, замолчал и добавил с некоторым смущением:

– Не знаю, может, я и не прав, что вмешиваюсь в ваши дела, но если вы недовольны дочерью из-за швеи, то не пожалеете ли потом, что поступили так сурово?

– Как ты смеешь давать мне советы, дурак? – возмутился де ла Сутьер, но, подумав, прибавил более мягким тоном: – Ты добрый малый, Батист, и на службе у меня с детства. Поэтому я не хочу, чтобы ты заблуждался насчет этой поездки. Женни – слишком ничтожное существо, чтобы из-за нее могла произойти ссора между мной и дочерью. Если бы речь шла только о ней, Пальмира преспокойно оставалась бы в Рокроле. Но тебе ведь известно, сколько толков наделало вчерашнее происшествие. О нем говорят и в Салиньяке, и в Б***, а имя девушки из хорошего семейства не может быть причиной стольких сплетен. С другой стороны, месье Робертен дурно провел ночь, болезнь его может затянуться. Ты понимаешь, какие нелепые выдумки могут распространиться по округе, если узнают, что неделю, две, а может, и более моя дочь и молодой человек живут под одной крышей? Чтобы избежать этой болтовни, я и решил отправить Пальмиру в монастырь, где у нее много подруг. Как только наш гость поправится и будет в силах уехать, Пальмира тотчас вернется. Что до швеи, то я и так собирался отослать ее сегодня утром. Высади ее при въезде в город, я не хочу, чтобы мою дочь видели в ее обществе.

Никогда еще де ла Сутьер не говорил с Батистом так снисходительно и кротко. Жокей был горд и счастлив, что его удостоили подобного объяснения.

– Ах, как вы правы, господин! – ответил он. – Люди злы. Однако я побегу надеть ливрею и запрячь коляску. Когда прикажете вернуться?

– Ты можешь вернуться завтра. И не спеши, пусть лошади как следует отдохнут.

Он дал Батисту денег на расходы и вернулся в дом, уверенный, что жокей объяснит товарищам причину неожиданного отъезда Пальмиры. Спустя некоторое время Батист, гордясь поручением, доверенным ему господином, с крайне значительным видом привязывал чемоданы. На крыльце появились Пальмира и Женни в сопровождении де ла Сутьера. Обе девушки были печальны. Владелец замка, напротив, был спокоен и обращался с дочерью очень ласково.

– Ты сама видишь, – говорил он громко, в то время как домашние подходили прощаться с девушкой, – что приличия требуют твоего отъезда. Отсутствие твое продлится недолго. Я пришлю за тобой через несколько дней. До тех пор будь благоразумна и пообщайся со своими монастырскими подругами. Я передам от тебя поклон храброму избавителю. Не забудь мое письмо к настоятельнице. Постой, надеюсь, тебе положили немного съестных припасов, а то ты ничего не ела за завтраком.

Пальмира не понимала, чему приписать нарочитую заботу отца. Она отвечала бессвязными словами и хотела уже сесть в экипаж, когда отец сказал ей с укором:

– О чем ты думаешь? Ты уезжаешь, не поцеловав меня!

Девушка поспешила подставить щеки отцу, который запечатлел на них два поцелуя. Когда коляска готова была тронуться с места, де ла Сутьер вдруг сказал:

– Утро восхитительно, почему бы мне не проводить мою милую путешественницу до большой дороги? Батист, ступай шагом до конца аллеи… Я хочу остаться с дочерью как можно дольше.

Когда жокей отошел, тон коннозаводчика мгновенно изменился, и он произнес с горькой усмешкой:

– Согласись, я отличный актер?

– Ах, отец, – прошептала Пальмира и залилась слезами.

Легкий туман еще заполнял воздух, но восходящее солнце, лучи которого постепенно становились теплее, скоро должно было рассеять его прозрачные пары. Роса блестела крупными каплями на листьях каштанов, пели птицы, живительный ветерок шевелил высокую траву – словом, все обещало чудесный день. Увы, безмятежная красота природы не могла тронуть участников этого трагического фарса.

Когда доехали до большой дороги, Батист с высоких козел увидел группу людей возле брода. Туман и большое расстояние не позволяли различить, кто эти люди, однако лучи восходящего солнца отражались в блестящем оружии. Можно было разглядеть и мундиры с красными отворотами, которые резко выделялись на сером фоне скал. Де ла Сутьер тоже заметил этих людей, присутствие которых внушало ему тяжелые опасения.

– Я не могу ехать с вами дальше, – сказал он. – Прощай, Пальмира.

– С вашего позволения, месье, я, кажется, вижу жандармов. Интересно, что они там делают?

– А тебе что за дело? Они теперь на каждом шагу. Прощай, Пальмира, писать мне незачем, я или пришлю за тобой, или сам приеду.

В ту минуту, когда Батист уже готов был ударить по лошадям, де ла Сутьер нагнулся и сказал глухим голосом:

– Берегитесь обе. Особенно ты, Женни, – прибавил он, обратив на швею взор, исполненный ненависти.

Ни одна из девушек ему не ответила, и коляска стала удаляться. Батист еще несколько раз оборачивался посмотреть на жандармов. Де ла Сутьер с тоскливым чувством следил за экипажем. Он как будто опасался, что какое-нибудь неожиданное событие вынудит Батиста повернуть обратно. Когда лошади исчезли за поворотом, вздох облегчения вырвался из его груди.