Старость шакала. Посвящается Пэт - Сергей Дигол

– Бежать тебе надо, – шепнул Мишка, окатив Валентина запахом перегара, – у меня и план есть.

– Свидание окончено! – гаркнул дежурный, и Валентин моргнул Мишке – потом, мол, перетрем.

Больше на свидание с выпивающим охранником Валентин не являлся. Мишка приходил еще трижды, но каждый раз вместо Валентина выслушивал немногословного дежурного, сухо сообщавшего, что заключенный Касапу болен и не хочет никого видеть.

– Раньше надо было суетиться, – бурчал Валентин на нарах и поворачивался лицом к стене, – камер он, сука, не заметил.

Ох, глаза мои бедные, вспоминал Валентин в сотый, наверное, раз асфальт перед глазами и собственные руки, заломленные за спину. При этих воспоминаниях он всегда краснел и начинал задыхаться – от негодования и бессилия. Во время одного из таких приступов он и одолжил у Хвоста галстук.

– Как, кстати, у вас со зрением? – спрашивает адвокат, протягивая Валентину запечатанный конверт, вынырнувший из скрипнувшего кожей портфеля. – Николай Семенович настоял, чтобы читали лично вы. Но если вам трудно…

– А вы что, не читали письмо? – перебивает Валентин.

– Это не письмо, а признание, – терпеливо поправляет адвокат, – и я его не читал, хотя и ознакомлен с его содержанием. В общих, так сказать, чертах. Так вы сможете прочесть?

– Да-да, конечно, – торопливо вскрывает конверт Валентин.

Разумеется, сможет, ведь доктор оказался настоящим мужиком. Человеком слова, а этого вполне достаточно для нынешних времен, когда не рекомендуется верить даже собственным глазам. Своим-то Валентин давно не верил, поэтому и доктору поверил не сразу.

– Осилишь книжку – прочтешь и другие, – всучил доктор Валентину совершенно потрепанную брошюрку, из которой посыпались на пол страницы. – Спирт-то не забудь оставить.

Спирт Валентин стащил из палаты, после того как повесился на желтом галстуке Хвоста. Едва очнувшись, он снова чуть не задохнулся – на этот раз больничным смрадом, и сразу увидел впившуюся ему в руку иглу, от которой тянулся прозрачный и тонкий шланг капельницы.

– На тот свет не терпится, а, дед? – прогудело откуда-то сверху.

Мелькнуло что-то белое, и Валентин увидел над собой врача – круглолицего толстяка в халате. Доктор улыбался, но в глазах его таилось напряжение.

– Мне бы, – начал Валентин и закашлялся: горло с трудом и болью пропускало не то что слова – воздух.

– Спокойно, спокойно, – вцепился в его запястье доктор и, чуть наклонив к пациенту ухо, уставился в потолок, словно рассчитывал не только прощупать, но и услышать пульс, – разговаривать нам пока рано.

– К глазнику бы мне, – прохрипел Валентин.

– Конечно, конечно, – рассеянно перебил толстяк, – вот только окрепнем, сразу к нему. У нас, кстати, славный окулист.

О глазнике Аврабии из тюремного госпиталя Валентин слышал и раньше. Отзывы о нем не отличались разнообразием: алкоголик, который закладывает прямо в кабинете. На увлечение глазника руководство госпиталя старалось не обращать внимания – из-за мизерной зарплаты, на которую не находилось охотников даже среди свежих выпускников мединститута. С пациентов же тюремным врачам брать было нечего: перед посещением госпиталя заключенных обыскивали с особой тщательностью, и даже у Пахана Македонского, которому (уж кому как не ему) было чем вознаградить эскулапов, даже мысли не возникало пронести хотя бы сигаретку в собственном заду.

– Херня! – махнул рукой Аврабий, наливая спирт из колбы, – как же, катаракта!

Он выпил залпом и, не закусывая – ничего напоминающего еду в кабинете не было – закурил.

– Специалисты сраные! Где тебе, дед, диагноз поставили? – гремел окулист, – во второй поликлинике? Доктор Штефанец? Как был бараном, так и остался! Как же, катаракта! Обыкновенная старческая пресбиопия! Как же, катаракта! – повторил он так, словно само это слово оскорбляло высокое звание молдавского врача.

– Даже если катаракта – тоже поможет, – успокоился вдруг доктор, – да у тебя, старик, и выхода нет. В твоем возрасте, да с такими легкими и сердцем, чем на операцию тратиться, лучше уж сразу гроб купить. Что, Штефанец заключения кардиолога не читал? Куда же я ее дел? – он стал рыться в выдвижных ящиках. – А, вот!

Брошюра, рассыпавшаяся в руках Валентина, как старый гербарий, называлась «Эффективное улучшение зрения. Быстро и без очков». Автором значился какой-то Бейтс, американский светило, как пояснил окулист.

– Все это чушь! В медицине мудаков не меньше, чем в тюряге, – громыхал Аврабий, а он и вправду громыхал, ударяя кулаком по столу, – не читай лежа, не напрягай глаза в сумерках, не читай в транспорте! Глаза – те же мышцы! Начнешь жалеть – зрение атрофируется. В общем, эта книженция для тебя – вроде Библии для монахов. Попробуй ослушаться – ад гарантирован! Если хочешь, дед, последние годы, или, кто знает, месяцы, провести не во мраке преисподней, который для тебя и так скоро наступит, придется подчиниться товарищу Бейтсу. Ну, будь здоров! – он снова выпил, и опять до дна.

В том, что у окулиста большие проблемы с головой, Валентин убедился, начав читать книжку не менее странного американца. Начал читать – громко сказано. Шрифт был настолько мелким, а умеющие летать листки – такими замусоленными, что своими глазами Валентин не различил бы и названия глав – а их напечатали куда более крупными буквами. Читал Валентину Индеец – один из одиннадцати сокамерников, смуглый молдаванин, действительно напоминающий то ли индейца, то ли мексиканца. Чтец из Индейца был такой же, как из Валентина – тот особо ценимый капитаном матрос, которому доверяют, за его ястребиное зрение, почетное право первым увидеть долгожданную сушу на горизонте.

Запинаясь через слово, Индеец то повторял одну и ту же строчку, то пропускал целые абзацы, а то и вовсе путал очередность рассыпавшихся страниц. И все же, вопреки стараниям неумелого чтеца, от мысли покончить с собой Валентин отказался окончательно. Единственный человек, которого бы он с удовольствием вздернул, был профессор Бейтс – занудный, как оказалось, садист, больше всего на свете ненавидящий полуслепых стариков.

«Пол-литра медицинского спирта за такое дерьмо?» – недоумевал Валентин, вспомнив еще одного человека, которому самое место на одной виселице с Бейтсом.

«Если окажется, что все это чушь…» – грозил неизвестно кому Валентин. Но другого выхода – в этом Аврабий был прав – не было, так почему бы и в самом деле не довериться не внушавшей ни малейшего доверия книжке? Разве в Библии больше правды?

– Ну что, все прочли? – торопит адвокат.

Он уже минут десять, как начал ежиться и вертеться на стуле, и у него синеет под ногтями: здесь, в комнате для встреч с адвокатом, она же камера допросов, никогда не бывает жарко. Поговаривают, в этих стенах, прихватив с собой бутылёк и девочек, коротает знойные июльские деньки начальник караула, для чего в камеру специально заносят его личный кожаный диван.

– Немного осталось, – бормочет Валентин, тыча пальцем во второй абзац снизу.

Валентин и в самом деле застрял на предпоследнем абзаце, вот только читает он письмо, вернее, не совсем письмо Рубца, уже в третий раз. Он прочел бы его и пять, и десять раз, и не променял бы ни на какого Дюма, даже если бы Валентину сказали, что послание Рубца – последнее, что он читает в жизни. Ему хотелось разрыдаться – прямо здесь, в присутствии адвоката, и он еле сдержался.

Неужели дождался? Оно ли самое?

Пять лет Валентин ждал если не объяснений, то хотя бы весточки от Рубца. Весточки и в самом деле приходили, но ясности они не добавляли, скорее наоборот. Трижды Валентин находил под матрацем конверт с кипой отпечатанных листков внутри. Не подписанные, письма эти, безусловно, принадлежали авторству Рубца, и Валентин не раз корил себя за опрометчивое невнимание, с которым он выслушал, вернее – пропустил мимо ушей отрывок из книги, прочитанный Рубцом в тот памятный день. Теперь эти главы приходили к Валентину целиком, но относился он к ним совсем иначе – так же оказавшаяся в пустыне рыба относится к воде.