Дублинеска - Энрике Вила-Матас

Он не понял вопроса ни тогда, ни в последующие дни. Говорили они по-французски, и он решил, что проблема в языке или он плохо расслышал слова Остера. Но Нетски уже несколько раз подтвердил, что он все услышал правильно, что Остер и впрямь спросил, не оставит ли он задатка.

Может быть, Остер имел в виду, что он оставит воспоминания о своих зевках в качестве залога за аренду? Но за аренду чего? Их браунстоуна? Знал ли Остер, что его гость больше всего на свете хотел бы пожить в этом доме? Может быть, Нетски ему разболтал?

Несколько месяцев подряд он мысленно возвращался к странному вопросу Остера, но так и не сумел разгадать, в чем тут дело. До сих пор, когда он дожидается на остановке автобуса или сидит перед телевизором, у него в ушах нет-нет и прозвучат эти необъяснимым образом наэлектризованные слова:

– Хочешь оставить задаток?

На Ю-тубе он обнаруживает видео, где Боб Дилан, совсем еще мальчишка, поет с Джонни Кэшем That’s allright Mama, и со смесью удивления и любопытства смотрит на прославленного Кэша – у звезды на лице написана полнейшая покорность судьбе, словно бы в тот день у него не было другого выхода, как только смириться с неожиданной компанией юного гения, без разрешения выпрыгнувшего на сцену.

Риба видит, что Кэша будто бы и не беспокоит присутствие мальчишки Дилана, но, может быть, в глубине души он спрашивает себя, за что ему это, почему он должен петь вдвоем с приклеившимся к нему талантливым юнцом. Намерен ли маленький Дилан превратиться в его ангела-заступника? Или, может, он станет внезапным хранителем его, Кэша, наследия?

Он думает, что нечто похожее происходит между ним и Нетски, которого он несколько месяцев ошибочно принимал за гения – того, что он безуспешно искал среди молодых писателей. Поняв, что хотя Нетски очень одарен, а все же не гений, Риба смирился и принял друга таким, каков он есть, – а был он и без того хорош. Пусть он и не литературный гигант, за которым охотился Риба-издатель, но в нем заметна вспыхивающая наэлектризованная невротическая творческая энергия. И этого более чем достаточно.

В свое время Риба издал единственный, до сих пор нравящийся ему роман Нетски «Когда ранишь Бруклин». Историю из жизни ирландцев в современном Нью-Йорке. Великолепное произведение, в котором его юный друг сумел с неожиданной стороны взглянуть на мир гетеронимов – персонажей, ощущающих свою неспособность стать едиными, слитными, четко-очерченными существами. Забавная и странная книга, наполненная нью-йоркскими ирландцами, более похожими на лиссабонцев, родившихся из беспокойного дневного сна Фернандо Пессоа. Ни в одном романе не было ирландцев странней.

Из-за всего этого и многого другого, из-за все возрастающего восхищения перед юным, но бесспорно талантливым Нетски Риба, не раздумывая дважды, отправляет ему электронное послание, прямое (надеется он) как удар молнии и наэлектризованное, будто истерзанная душа его многообещающего друга-писателя. Электронное послание в его квартиру, находящуюся на западной 84-й, угол Риверсайд-драйв. В этом послании он предлагает Нетски стать четвертым участником дублинской экспедиции. И завершает свое письмо так: «Если не ошибаюсь, ты был там и в прошлом году, и, сдается мне, во все предыдущие, я помню, как ты летал из Нью-Йорка на Блумсдэй, и потому никому не покажется странным, если ты захочешь еще разок повторить этот опыт. Приободрись!»

Это «приободрись» обладает какой-то странной силой, потому что внезапно, как если он сам вдруг стал на время наэлектризованным невротиком, он ощущает, что проник в сущность ветра, что дует за окном и рассыпает над Барселоной дождевую воду, чувствует – и это совершенно невообразимое для него чувство – что сейчас он находится внутри мыслей ветра, и тут же понимает, что ни он и никто другой не может овладеть мыслями ветра, и удовлетворяется – воистину, печальная судьба, – исключительно нелепой мыслью: по весне мир распахнут шире.

Год за годом он ведет жизнь каталога своего издательства. И ему все трудней разобраться, кто он такой на самом деле. А еще трудней понять, кем он мог бы стать. Кем он был, кто был им до того, как он занялся книгоизданием? Где сейчас тот человек, что постепенно скрылся за блестящим послужным списком и за постоянным олицетворением себя с самыми привлекательными голосами из него? Ему приходят на ум слова Мориса Бланшо, слова, которые он давно выучил наизусть: «Что, если «писать книгу» означает стать понятным для всех и неразрешимой загадкой для себя самого?»

Эти слова обозначили для него поворотную точку в его издательской деятельности, он помнит, как прочел их у Бланшо и с этого момента начал замечать, что его авторы от книги к книге делаются все смутнее и запутаннее для самих себя и – одновременно – отчетливее и понятнее для всего остального мира, мира, начинающегося с него, с их издателя, относящегося к драме своих авторов как к профессиональному, в данном случае его собственному, издательскому риску.

– Ваша ошибка, – как-то не без цинизма заявил он на встрече с четырьмя своими лучшими испанскими авторами, – в том, что вы решили издаваться. Это было очень неразумно с вашей стороны. Не понимаю, как вы могли не почувствовать, что, издавшись, вы становитесь закрытой книгой для самих себя и к тому же вступаете на узкую писательскую дорожку, на которой вас уже поджидают, в лучшем случае, зловещие приключения.

За этими неприятными словами Риба прятал собственную трагедию. Жизнь издателя полностью заслонила от него того человека, что постепенно скрылся в тени блестящего издательского каталога.

Нетски может быть идеальным попутчиком в поездке в Ирландию, более того, он может стать мозговым центром всей экспедиции, у него вечно появляются какие-то оригинальные идеи, к тому же, несмотря на свою молодость, он очень хорошо знает творчество Джойса. В Испании принято занижать величие ирландца, стало уже чудовищно общим местом похваляться непрочитанным «Улиссом» и называть его нудной, невнятной галиматьей. Но Нетски уже десять лет живет за пределами своей страны, и, пожалуй, его нельзя с чистой совестью считать «испанским» специалистом по Джойсу. На самом деле он молодой писатель и гражданин Нью-Йорка, человек исключительно сведущий в местных ирландских темах, отделанных, правда, лиссабонскими изразцами.

Он думает о Нетски и тут же начинает думать о Селии. Ему бы не хотелось, чтобы, придя в без четверти три с работы, она застала его у компьютера и погруженным в себя. Он не выключает машины, но мысленно гасит экран и, оставшись без занятия, таращится в потолок. Потом сверяется с часами и выясняет, что до прихода Селии осталось всего ничего. Он смотрит в окно, потом принимается задумчиво разглядывать пятно на потолке и внезапно видит в нем очертания своей родной страны. Вспоминает, в подробностях вспоминает культуру своих земляков, первую культуру, ставшую удушающе-близкой. Вспоминает и свое отчаянное бегство во Францию, свой – уже такой устаревший – «французский прыжок». Париж помог ему скрыться от бесконечного и бескультурного франкистского лета, позже позволил узнать таких писателей, как Грак, Филипп Солле и Юлия Кристева, или, скажем, Ромен Гари, дружбой с которым он особенно гордится. Он знает, что по сей день многие из тех, кто счел «Улисса» невыносимым, не продвинулись дальше первой страницы, зато с уверенностью называют книгу свинцовой, сложной, чуждой, полностью лишенной «вошедшего в пословицы испанского очарования». Но сам он твердо уверен, что даже первой страницы книги Джойса, одной лишь первой страницы вполне достаточно, чтобы поразить читателя. Эта страница, такая на первый взгляд мелочь, распахивает перед читателем огромный и невообразимо свободный мир. Он помнит ее наизусть в ставшем уже легендарным переводе аргентинского самоучки Х. Саласа Субирата, великого авантюриста, столь же гениального, сколь и чудаковатого, работавшего страховым агентом и написавшего страннейший учебник «Страхование жизни» – в начале девяностых Риба издал его из чистого озорства.

Он отходит от окна и направляется в кухню, и покуда идет по коридору, думает о самом начале «Улисса», таком на первый взгляд ровном и в то же время таком незабываемо гармоничном. Действие разворачивается на орудийной площадке башни Мартелло в Сэндикоуве, построенной британцами в 1804 году для защиты от возможного вторжения наполеоновских войск:

Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва. Желтый халат его, враспояску, слегка вздымался за ним на мягком утреннем ветерке.

Он поднял чашку перед собою и возгласил:

– Introibo ad altare Dei.

Остановясь, он вгляделся вниз, в сумрак винтовой лестницы, и грубо крикнул:

– Выходи, Клинк! Выходи, иезуит несчастный!