Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева - Перес-Реверте Артуро

– Да. Скоро мы все увидим.

Фредерик нащупал эфес сабли.

– Знаешь что, Мишель? Оказывается, на войне ожидания куда больше, чем событий. Тебя поднимают затемно, отправляют неизвестно куда, ничего тебе не объясняют, не говорят даже, кто побеждает, наши или враги… Мелкие стычки, усталость, смертельная скука. И нельзя узнать заранее, ждет ли тебя слава. Разве это справедливо?

– Я не вижу тут особой несправедливости. Есть солдаты и командиры. А у командиров свои командиры. Только они знают все.

– А ты уверен, что они и вправду знают, Мишель? Сколько раз ошибки каких-нибудь генералов, а то и полковников приводили к страшным катастрофам, гибели целых армий… Великих армий. Разве так должно быть?

Де Бурмон с любопытством посмотрел на своего друга:

– Такое случается. Но что поделать, это война.

– Я понимаю. Но ведь армии состоят из людей – таких же, как мы с тобой; из простых смертных. Какая страшная ответственность лежит на тех, кто отдает приказы, от кого зависит жизнь ста, двухсот или десяти тысяч человек. Я бы не был так уверен и спокоен на месте Летака, Дарнана и всех остальных.

– Они знают, что делают. – Оборот, который приняла беседа, пришелся де Бурмону не по душе. – Нам с тобой очень далеко до такой ответственности. И я не вижу никаких причин для беспокойства.

– Ладно. Это просто мысли, и ничего больше. Забудь о том, что я сейчас наговорил.

Де Бурмон внимательно оглядел Фредерика:

– Прежде подобные мысли не могли тебя лишить покоя.

– И сейчас не могут, – заявил Фредерик, не колеблясь ни мгновения. – Просто если ты ни разу в жизни не видел настоящей битвы, картины, которые рисует воображение, оказываются неверными или не совсем верными… Должно быть, именно это со мной и происходит. Не тревожься обо мне. У меня голова кружится от шума сражения, от близости славы, оттого, что буду биться плечом к плечу со своими товарищами, с тобой. Я смогу причаститься славы, защитить честь Франции и нашего полка. Собственную честь… Просто сегодня, после стольких маршей и вылазок, смысла которых нам так никто и не объяснил, я понял, что на войне мы пешки, которыми жертвуют, когда приходит нужда. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Разумеется. Но бессловесная пешка не поскакала бы в рощу, чтобы дать отпор партизанам, Фредерик.

– Ты прав. Вот это мне по нраву. Моменты, когда все зависит от меня самого. Меня утомляют бесконечные маневры, приготовления и ожидания. Вот что мне совсем не нравится, Мишель.

– А кому это понравится?

Канонада приблизилась, и лошади беспокойно прядали ушами, прислушиваясь к раскатистым звукам. Ветераны понимающе переглядывались, с видом знатоков кивая на скрывавшие поле битвы холмы. Подъехали верхом поручики Жерар и Филиппо.

– Ну вот, друзья мои, запахло жареным! – весело воскликнул Филиппо, поглаживая гриву коня. – Пусть меня повесят, если в самое ближайшее время мы с вами не погоним дикарей! Надеюсь, у вас хорошие сабли?

– Неплохие, благодарю, – отозвался де Бурмон. – Вернее всего будет сказать: обагренные кровью.

– Слышу настоящего гусара, – загремел Филиппо, не утративший перед лицом смертельной битвы ни капли своего фанфаронства. – А ваша сабля, Глюнтц? Она тоже обагрена кровью?

– Боюсь, посильнее вашей, – с улыбкой ответил молодой человек.

Филиппо оглушительно расхохотался.

– Я правильно понял? – спросил он, указывая на бурый от крови сапог Фредерика. – Черт побери, эти эльзасцы неисправимы! Стоит им один раз кого-нибудь прикончить, и уже сам дьявол их не остановит… Оставьте хотя бы пару испанцев своим друзьям, юноша!

Приближение битвы заставляло гусар держаться ближе друг к другу. Реплики становились все короче, разговоры угасали сами собой, и все больше людей в молчании устремляло взгляд на невысокую гряду холмов, отделявшую их от поля битвы.

Внимание Фредерика приковал незнакомый пожилой гусар. Он сидел верхом на сером в яблоках коне, слегка наклонившись вперед и задумчиво глядя в пространство. Весь облик гусара, седые усы и виски и, конечно, глубокий шрам на щеке, параллельно подбородному ремню, выдавали в нем ветерана. Тщательно промасленная сбруя его коня была совсем старой, а седло из бараньей кожи вытерлось от времени. Иногда гусар рассеянно приглаживал кончики густых усов указательным пальцем левой руки. Правая рука лежала на прикладе карабина, торчавшем из пристегнутого к седлу кожаного чехла; на левом бедре, поверх ношеных штанов, закрывавших сапоги почти до щиколотки, болталась кривая кавалерийская сабля модели, которая вышла из употребления еще в 1786 году. Козырек алого кивера – медвежий кольбак был привилегией офицеров – отбрасывал тень на широкий, горбатый нос, с которым ветеран походил на хищную птицу. У него была загорелая, изрезанная морщинами кожа и спокойные серые глаза. В уши гусара были продеты золотые колечки.

Фредерик прикинул, сколько лет могло быть ветерану: точно не меньше сорока. Едва ли сегодняшняя битва была первой в его жизни. Старый солдат был совершенно спокоен, сдержан в движениях, он взирал на нетерпеливую молодежь с отстраненностью человека, который отлично знает наперед, что будет дальше. Казалось, гусар совершенно не радовался новой встрече со славой; он куда больше походил на опытного наемника, для которого рисковать собственной шкурой – ремесло не лучше и не хуже всех остальных; он повидал немало подобных переделок и теперь с полным равнодушием ждет, когда придет время отправляться на битву.

Фредерик сравнил ленивое спокойствие ветерана с южной горячностью и невыносимой болтливостью Филиппо, с беззаветной решимостью, но не вполне оправданной верой де Бурмона. И с тревогой подумал, что, возможно, из них троих один только старый гусар и прав.

Трубач сыграл сбор для офицеров. Фредерик вскочил, оправляя доломан, а де Бурмон опрометью бросился к своей лошади. Филиппо и Жерар уже скакали навстречу майору Берре и ротмистру Домбровскому, бешеным галопом несшимся вниз по склону холма к ущелью.

Фредерик кое-как напялил кольбак, сунул ногу в стремя и вскочил в седло. Не дожидаясь офицерских приказов, унтеры сами строили рядовых в колонны. Небо совсем нахмурилось, вновь угрожая дождем.

– Вот оно, Фредерик! Наш черед!

Де Бурмон изо всех сил пытался умерить нервную пляску своего коня. Непроницаемый Берре ожидал других офицеров под орлиным штандартом, которым размахивал подпоручик Блондуа. Гусары окружили своего командира: серьезные лица, напряженные взгляды, медвежьи шапки, синие мундиры, расшитые золотом. Цвет императорской легкой кавалерии, офицеры Первого эскадрона Четвертого гусарского полка: ротмистр Домбровский, поручики Маньи, Филиппо и Жерар, подпоручики Лаффон, Блондуа, де Бурмон и сам Фредерик… Люди, которые совсем скоро поведут сотню гусар к славе или к гибели.

Берре холодно рассматривал подчиненных единственным глазом. Никогда еще Фредерик не видел командира таким решительным, таким суровым.

– В одном лье отсюда Восьмой легкий столкнулся с двумя испанскими пехотными батальонами. Наша пехота сдерживает неприятеля с большим трудом, и потому мы получили распоряжение атаковать и рассеять испанцев. Два эскадрона, включая наш, остаются в резерве, а Второму выпала честь вступить в сражение… Вопросы есть? Отлично… В таком случае мне остается лишь пожелать вам удачи. По местам, господа.

Фредерик задохнулся от разочарования. Неужели это все? А как же особые мужественные слова, призванные вдохновить воинов на битву за Императора? Не то чтобы юноша ждал от майора возвышенной патриотической речи, но ему всегда казалось, что перед боем командир должен напомнить солдатам о долге и разжечь в их сердцах жажду славы. А теперь Фредерику мстилось, что его обманули. Вместо слов, которые могли принести ему бессмертие, майор ограничился банальными распоряжениями: занять позиции там-то, делать то-то. Вот полковник Летак наверняка знал бы, что сказать своим гусарам, прежде чем вести их на поле битвы, откуда многим не суждено вернуться; жаль, что его целый день не было видно.