Штабная сука - Валерий Примост

— Чего стоишь? — сразу спросил он у Миши. Миша молча повернулся и хотел слинять в посудомойку, но Джумаев словил его за рукав.

— Почему подменка не одел?

— Не хочу, — насупился Миша.

— Ладно, хочешь пачкать свой хэбэшка — пачкай, — согласился Джумаев. — Почему не работаешь?

— Не хочу, — обреченно повторил Миша.

— Бурий, — заключил Джумаев. — Пойдем в зал. Миша понял, что его сейчас будут бить.

— Не пойду.

— Ладно, — согласился Джумаев, по-прежнему не выходя из себя. — Пойдем в мясной цех. Поговорим. Мах на мах.

Мише стало не по себе. Не оттого, что Джумаев был боксером, не оттого, что он физически был здоровее Миши. А потому что, насколько знал Миша, азиаты никогда не дерутся мах на мах, то есть один на один. Здесь пахло подвохом. Но отступать было некуда, и Миша пошел в мясной цех. В коридорчике перед цехом он обернулся к Джумаеву и тут же получил великолепно поставленный правый прямой в голову. Мишу метнуло к стене. За спиной Джумаева появилось еще несколько злых коричневых морд.

— Что, опять хохольский собак дергается? — донеслось оттуда.

«Хорошее эхо», — подумал Миша. Он увидел свою кровь и совсем ошалел. Его лицо и корпус приняли еще несколько четких — до короткого замыкания — ударов, НО Миша уже не замечал этого. Он, ничего не видя, с дикой силой выбрасывал вперед кулаки, иногда попадая в пустоту. — и тогда рука чуть ли не выскакивала из плечевого сустава, иногда ляпая в мягкое — и тогда что-то темное брызгало в разные стороны. Наконец Джумаев упал на кучу сложенных в углу ящиков. «Здесь очень скользко», — прострелило в мозгу. В следующий момент кто-то из толпы врезал ему между глаз. Брызнули слезы. Мишу «повело». «Нос сломали», — мелькнуло в подсознании. Он еще несколько раз махнул кулаками, но движения его потеряли резкость. Он уже не ориентировался в пространстве — вдруг страшно захотелось лечь спать и ничего не видеть и не слышать. Потом кто-то сзади врубил ему ящиком по башке, и Миша, чертя каблуками полосы по жирному полу, упал на бок.

— …дергаться. Один против все — разве не дурак, а? Вам, белим, потому и плохо, что ви каждый за себя — один бьют, другой мимо пройдет и еще плюнет. Ми — из Средней Азия — все друг за друга как один стоим, нас не переломить. А ти, хохоль, бурий…

Миша открыл глаза. Он лежал там же, где и упал, — на грязном полу возле входа в мясной цех. Коридорчик был пуст — все азиаты ушли. Только рядом сидел на поставленном на попа ящике бурый второго эшелона Алиев и посасывал захватанную папироску. Он говорил совершенно спокойно, даже с какими-то менторскими нотками в голосе, дескать, нашалил, сынок, пошлепали тебя по попке, вот и не делай так больше. Мишу затошнило.

— …никогда не получится стать таким, как ми. Ти — один, ти никому не нужен, ротному от тебя нет никакой толк. Нас много. Ми командуем этот рота, батальон. Рот-ний без нас, как без рук, когда есть ми, он может ничего не делать. Поэтому не бей башка в стена. Не надо. Стена больше твердый. Делай, как все белий, — работай, молчи и терпи. Не то тебе плохо. Пидар будешь, чмо будешь, зарежем даже… Понял, хохоль?

Миша молча встал. Его хэбэшка была в грязи и крови, голова болела, ноги стали как ватные. Хотелось спать.

— Отошел? — Алиев бросил окурок. — Пойдем, я тебя в умывальник отведу. Умоешься. Постираешься.

Он пошел впереди. Миша тупо, безвольно побрел за ним. Пока Миша умывался и смывал кровь и грязь с одежды, он малость отошел. Даже, кажется, обрел способность более или менее трезво воспринимать окружающее. Алиев сидел на подоконнике и курил очередную папиросу. Жутко захотелось взять арматурину и ка-ак навернуть этого козла по хлебалу…

— Короче, Алиев, — Миша кое-как привел себя в порядок. — Иди в столовую.

— А ти? — Алиев, казалось, был удивлен.

— А я пойду погуляю.

— Как «погуляю»? — не понял Алиев. Он встал с подоконника и подошел к Мише. — Куда «погуляю»?

— Не твое дело. К концу наряда приду. Все.

— Мля, — сказал Алиев и тупо посмотрел на Мишу. — Тебе же будет шиздец, хохоль. Ротний задрочит.

— Хрен вам! — Миша заводился. — Вам всем, гады, меня не задрочить! Елду вам всем на воротник!

Алиев по-прежнему не понимал. Он никак не мог въехать, откуда вдруг взялась такая бурость после унижений, покорности и битья. А у Миши началась истерика.

— Ну, че вылупился, урод, сука?! Хрен вы меня задрочите, чурки! На, отхряпай!.. — он сжал кулаки. — Пшел нах отсюда, урод! Понял, да?! Пугаешь меня? Пугаешь?! Грозный?! — Миша вылетел на центр умывалки и завертелся, зыркая по сторонам в поисках чего-нибудь тяжелого.

Алиев не стал ждать.

— Год-е-на-ским… — прошипел он, отходя к двери. — Ти шиздонутый. Ти до дембель не дотянешь…

И ушел.

Миша действительно появился только к концу наряда. Все это время он просидел в кочегарке, где работали двое парнишек одного с ним призыва. Они принесли ему поесть, когда ходили на завтрак и обед в столовую. За это Миша помогал им швырять лопатами уголь в печи. Когда он явился к ужину в столовую, его не тронули, хотя у многих явно чесались кулаки. Его просто взяли и отвели к ротному. Ротный нервничал. Он не любил ЧП: командиру роты, в которой бывают ЧП, никогда не стать начальником штаба батальона. А ротному очень хотелось занять эту должность. Впрочем, у каждого есть свои слабости.

— Ты плохой солдат, — сразу определил ротный. — Мне уже несколько раз докладывали о тебе. Ты не хочешь работать, нарушаешь дисциплину, дерешься. Ты бурый. Странно, что Джумаев или Эргашев, или остальные еще не отрезали тебе яйца. Но я думаю, что у тебя все впереди. Ты ведь пока душара — есть шансы, что еще удастся тебя перевоспитать.

Ротный опустил голову — словно все уже сказал — и углубился в какие-то бумаги. Миша молча стоял перед ним. Так прошло минут пять. Потом ротный снова поднял голову. Брови его поползли вверх, как будто он ожидал увидеть на месте Миши кого-то другого, и он сказал:

— Чего ты тут стоишь, мальчик? Иди, массажируй попку, завтра утром повезу тебя на губу. Суток на пять. Там тебе окончательно выпрямят прямую кишку.

«Каламбур», — подумал Миша, махнул рукой к пилотке, повернулся и вышел. Служба продолжалась.

Глава 5

Миша торопливо зашел в штаб.

— Че, комбат уже пришел? — спросил он у мосла.

— Не-а, — вальяжно ответил тот, привалившись к пустой витрине с надписью «Оперативный дежурный» и меланхолически ковыряясь в зубах.

— Добро, — Миша остановился, словно что-то припоминая. — Да, а как там мой псих? Не буянил?

— Не-а. Тише воды, ниже травы. Никакого кипижу.

— Ништяк. А где он сейчас?

— В кабинете начмеда дрыхнет, где ж ему еще быть. Только полдевятого на часах.

Миша, совершенно удовлетворенный, проследовал в кабинет начмеда. Левашов действительно еще спал.

— Вставай, быдло, — добродушно ткнул его под бок Миша. Левашов заворочался, замычал, потом открыл глаза и тупо уставился на него.

— Надо сказать: «Добро пожаловать, Михаил Михайлович!» — наставительно произнес Миша.

Левашов снова хлопнулся мордой в матрас.

— Давай-давай, отрывай от матраса свою бестолковку. Хватит дрыхнуть.

Левашов наконец проснулся. Он сел на своем матрасе, обхватил руками колени и, сонно щурясь, осклабился:

— Здравия желаю, товарищ сержант!

— Неужто признал? А я уж думал, что ты за время моего отсутствия вообще от рук здесь отбился, — Миша потянул из кармана сигарету. — Ну, рассказывай, какие здесь новости.

— Да никаких, товарищ сержант, — Левашов поднялся и торопливо приводил себя в порядок. — Тишь да гладь…

Его лицо приобрело озабоченное выражение, и он осторожно спросил:

— Когда начнем, товарищ сержант?

— Что начнем? — Миша сделал тупую морду,

— Как что? — Левашов растерялся — Мы же собирались».

— Разве?

Миша внаглую издевался. Кажется, Левашов этого не понял.

— Вы же предложили…

— Когда это я тебе что предлагал? — сурово спросил Миша.

— Э-э… — Левашов растерялся и не нашел, что сказать. В его глазах появилась тоска.

— Сегодня же в роту вернем, симулянта! — железным голосом отчеканил Миша.

Левашов побледнел. Он стоял и молча глядел куда-то в окно. По его щеке, обращенной к Мише, протянулась по-моча слезы. «Кажется, переборщил», — подумал Миша.

— Ладно, — перешел он на обычный благодушный тон,

— шучу я. Может быть, несколько неудачно. Прости. Левашов дико уставился на него.

— Завтра крутим припадок и кладем тебя в госпиталь. А сейчас ты метешься в столовую и приносишь что-нибудь поклевать. Все. Кругом! Шагом марш!

Ошалевшего Левашова вынесло из комнаты. Миша лежал на своем диване и думал, писать ему домой письмо или нет. Вообще, он не любил писать письма. Особенно домой. Эта черта появилась у него в самом начале службы. Правду о своей армейской жизни он писать не мог, чтобы не расстраивать родителей, а писать неправду ему было неприятно. Кроме того, однажды он узнал, что целая сеть армейских инстанций — от особого отдела, ищущего крамолу, до старослужащих, которым нужны рубчики и троечки, иногда встречающиеся в конвертах, — шмонает духанские письма. Это отбило у него любовь к эпистолярному жанру окончательно. Обычно Миша посылал раз в две недели коротенькое письмо в стиле «все хорошо, прекрасная маркиза». Поэтому он любил писать домой в канун еврейских праздников Йом Кипур, Ханука, Песах и советских — можно было ограничиться поздравлениями и ничего не писать о себе.