Невидимая птица - Лидия Червинская

Вспомнила разговор по поводу зла: «Я никогда не встречала человека, носящего в себе зло. Не глот человека, это другое явление, а именно такого», и подумала о том, как безответственны все подобные утверждения. Я начинала верить в зло, – как в следствие равнодушия. Пока человек борется с этим (основным и стыдным) грехом, он все же обращен к жизни доброй своей сущностью. Но, признавшись в своем поражении в этой борьбе за собственное сердце, он не может долго оставаться безучастным. Зло начинает действовать в нем, уже помимо его воли. Н. был именно таким человеком. Я открыла это совсем случайно, поймав его взгляд (он часто смотрел на небо, звездное в ту ночь). В глазах меня поразило и выражение, и отражение какого-то злого счастья, чего-то природного, неумолимого, языческого… Тогда же, впервые в жизни, появилось желание борьбы, мести – право на то и другое. В мире, в котором не было зла, в человеке, в котором было только отсутствие любви, – нечему было сопротивляться. Появление положительного зла испугало, а потом загипнотизировало меня.

Поезд уже шел по темной земле. Становилось холодно. С приближением Парижа начиналась знакомая тревога. Там ждала привычная бездомность и многое, о чем знал Н. и о чем я не смела с ним говорить. Моя неспокойная, непонятная жизнь смущала его и раздражала необходимостью помнить о ней.

Счастливая семья громко ужинала рядом. Н. и я, как всегда в городских условиях, о еде не помнили.

Кроме того, предчувствие горя во мне убивало все физические желания. Дочь наших соседей, девочка пяти-шести лет, необъяснимо раздражала меня. Я поймала ласковый взгляд Н. на ребенка (его дочери тогда было столько же лет) и опустила глаза, смутно боясь что-то выдать в себе…

Я думала о том, что в любви Н. к ребенку, и через него к другим детям, есть что-то жестокое и несправедливое в отношении остального, взрослого мира. Мне казалось, что часто за лозунгом «все для детей» прячется слепой человеческий эгоизм: эгоизм крови, едва ли не страшнее личного. В отношении Н. к девочке было что-то скорее материнское, чем отцовское. Может быть, это объяснялось тем, что Н. расстался с женой сейчас же после рождения ребенка.

Я думала о том, что любовь к дочери искажала подлинную силу и прелесть его личности. Она лишала его той удивительной способности к умственной и нравственной справедливости, которую я так в нем ценила.

Когда я начала писать, я не знала, что вспомню об этом дне, о чемоданчике с ужином на коленях у матери семейства, о связанной пестрой ниткою шапочке ее девочки… Не знала, что вспомню и пойму, откуда возникали эти мысли, объективно, может быть, и верные.

Как я не сознавала тогда, что беспокоящее меня чувство называется ревностью?

IV

Скрывая от Н., и, кажется, от себя, я ревновала его к дочери, милой пятилетней девочке, которой он отдавал все свое чувство, вернее, всю свою волю к чувству. Не знаю даже, было ли оно непосредственным – много дополнялось сознанием долга. Этим же долгом и постоянной заботой оправдывалась его враждебность ко мне, к факту моего существования. Практически, психологически, я разделяла его озабоченность, но не могла простить той жестокости, которую она иногда вызывала в отношении меня… страшной в таком близком, биологически-понятном человеке…

Я ревновала все его существо, таким образом ускользающее от моей, все-таки правдивой, потому что доброй, выдумки о нем. Я не понимала тогда, что ревность самое большое предательство любви, так же, как зависть – творчества. Впоследствии сознание этого, впервые совершенного предательства, как бы лишило меня права на непосредственное, любовное горе. Воздух такого горя, как и счастья, все-таки мягче другого.

В Париже на вокзале мы долго не могли найти моего брата, и я со страхом думала о ночи, которую, может быть, придется провести вдвоем с Н. Когда брат меня окликнул, я так ему обрадовалась, что он испугался и, строго-внимательно глядя на меня, спросил: «Что случилось?»

Ничего не «случилось». Тогда, во всяком случае. А то, что произошло впоследствии, конечно, было страшным и неправдоподобным совпадением… Но для меня все исчерпывается возможностью такого совпадения. Важен не факт, не действие, а желание, – доступность души для подобных желаний.

Меня отвлек почтальон. Он меня знает и занес мне письма в кафе. Письмо от брата. Милый, детский почерк. Странное существо мой брат – «мальчик с метафизикой», как я его называла, абсолютно лишенный взрослой человечности. Тон письма озабоченный, брат скрывает это, но, очевидно, у него опять денежные затруднения. Мне всегда горько думать о брате, потому что не могу ему серьезно помочь. Все, что здесь – не мое, на всем лежит психологический запрет. Как в той сказке, где все, вплоть до хлеба, было превращено в золото. Эта бедность в богатстве особенно тягостна в отношении брата, с которым раньше у нас все было общее.

Я всегда думала, что денежный стиль показателен для человека и человеческих отношений. Трещина в нашем благополучии с Н. внешне заметна в том, что я не могу просить у него денег, особенно для других, в частности для брата, которого он очень не лю­бит, никогда не признаваясь в этом.

Открытка от Вас, «привет, целую руку» и т. д. Всего несколько слов, которые, может быть, только мне, и только в эту минуту, кажутся значительными.

«Помните, что сейчас все не важно. Никакие факты, даже психологические. Выздоравливайте и не думайте ни о чем, пожалуйста. Все еще будет хорошо, я в этом всегда был уверен».

Какие наивно-убедительные интонации от такого человека, как Вы! Не помню, в ответ на что прислали эту открытку. Сейчас мне кажется, что в ответ на мои мысли, мои воспоминания. Вам нередко случалось невольно отвечать на вопросы, которые мне ставили жизнь или совесть. Об этом Вы, конечно, не догадывались. Хотя бы потому, что Ваша собственная жизнь самое благородное воплощение неудачи, которое мне известно.

Не знаю, что произошло, и почему Вы оставили то, что Вам дано было так любить и так передавать. Знаю только, что Вы никогда больше не играете и что многие как-то особенно вспоминают о Вашей игре. Мне пришлось ее слышать всего один раз – и очень случайно. Я поднималась к Вам по лестнице (лифт был испорчен)… Когда Вы открыли двери, Ваше лицо выражало испуг, а мое, вероятно, смущение, как если бы я подслушала что-то интимное.

Я Вас ни о чем не спрашивала (Вы единственный человек, которого я не научила говорить со мною о себе), но догадываюсь, что здесь нет никакой «загадки», никакого личного «крушения». Тайна эта серьезнее и проще. В ней больше глубины и целомудрия. Трагизм всего Вы сознаете и ведете себя с подкупающей всех умной непосредственностью.

Когда так задумываюсь о Вас, чувствую, что уменьшается вес собственного «я» (как тела в воде).

Почтальон пошел дальше к отелю. Я забыла спросить, есть ли письма для Н. Раньше этого не могло случиться. Волновал каждый ему адресованный конверт…

V

Ночью у себя, простившись с Н. и плотно затянув портьерой дверь, ведущую к нему в комнату (для того, чтобы он не увидел света в моей), я, лежа в постели, перечла все написанное сегодня. Дома у меня всегда появляется иронически-мудрое отношение к себе, к своим страхам и надеждам и какое-то ощущение тайного неблагородства каждого написанного или сказанного слова. Все это психически связано с чувством защищенности, покоя, знакомых линий и красок, позы каждой вещи (этого зеленого слоника, например), который не может измениться в зависимости от того, что я знаю и чего боюсь или жду. Все годы «улицы» приучили меня ценить это. Чувствую беспокойство при мысли о возможной разлуке с уже привычным… но откуда такие мысли?

Задумавшись, долго смотрела на маяк в густой — только на юге возможной – черноте ночи. Такой же одинокий, как бы зовущий на помощь, свет был виден из окна той комнаты с ярко-розовыми обоями, в ту летнюю ночь, когда я долго сидела на краю большой кровати, кутаясь в мужской халат, глядя усталыми от слез глазами на спокойно спящего Н, не решаясь лечь и не имея сил уйти (ноги и руки потеряли способность двигаться).

Сейчас показалось: нет ли в моей потребности рассказать о прошлом скрытого желания таким путем оправдать себя? Отвечаю на это признанием законности любовного неравенства. Оно не может служить оправданием чего бы то ни было.

Мне не хочется останавливаться на моих отношениях с Н. в продолжении всех этих лет. Мы знакомы очень давно, и наша прошлогодняя поездка была концом, а не началом того, что называют романом. Скажу только, что Н. меня не любил, что я его любила, что вина здесь ничья или взаимная.

Но все-таки рассказывать необходимо. Голая внутренняя правда неубедительна. Нужна фабула, факты для того, чтобы кто-нибудь сумел поверить. Мне очень трудно жить одиноко, неся в себе тайну вины, о которой знает только моя вновь пробужденная совесть (которую всегда ощущаю, как нечто почти постороннее, во мне живущее).