Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

Я знаю, что ты очень сердишься на меня за это. Я не мастер писать письма, но пожалуйста, прими мои искренние извинения и поверь: у меня не было другого выхода. Я мог бы придумать оправдание, но это была бы ложь, а лгать тебе я не хочу. Я по-прежнему не волен рассказать тебе подробности, могу только сообщить, что это касается государственной безопасности. Ты ведь знаешь, что, уйдя в отставку из армии, я работал на правительство.

Когда возникла необходимость сделать в Бомбее кое-что, связанное с моей миссией, я сразу подумал о тебе, поскольку так, как тебе, никому не могу доверять. Для меня очень много значат твоя дружба и дружба твоей дорогой жены Дильнаваз, твоих замечательных сыновей и твоей прелестной маленькой Рошан. Излишне говорить, что все вы были и остаетесь практически моей семьей.

То, что мне требуется, выполнить нетрудно. Я просто прошу тебя получить от моего имени пакет. Если ты откажешься оказать мне эту услугу, я пойму. Но мне придется обратиться к менее надежным людям. Пожалуйста, дай мне знать о своем решении. И прошу тебя: не обижайся, что в обратном адресе указан только номер почтового ящика, мой личный адрес запрещено разглашать в силу конфиденциальности моей работы.

Еще раз прошу у тебя прощения. Когда-нибудь, когда наша семья (если ты позволишь мне себя к ней причислить) соберется вместе вновь, я тебе все расскажу.

Твой любящий друг,

Джимми.

Густад потер бумагу между большим и указательным пальцами и подумал: «Какая роскошная, в сравнение не идет с тонкими листками на моем рабочем столе!» Джимми всегда был небеден и очень щедр. Постоянно покупал подарки для его детей. Бадминтонные ракетки, биты и калитки для крикета, стол для пинг-понга, гантели. И никогда не дарил подарки сам, всегда передавал мне, приговаривая: они же твои дети, так что у тебя первое право на их благодарность и радость. Но когда бы Джимми ни появился, Рошан, Дариуш и Сохраб бросали все свои дела, чтобы пообщаться с ним. Он был их героем, даже для Сохраба, весьма разборчивого в этом отношении. Стоит только поглядеть, как он задирает нос перед Диншавджи.

Густад притушил фитилек керосиновой лампы и откинулся на спинку кресла. Свет, теперь совсем тусклый, придавал комнате фантастический вид. «О, великий отец Ормузд, что это за шутка такая? Когда я был юн, Ты вложил в меня стремление учиться, двигаться вперед, преуспевать. Потом Ты отнял деньги у моего отца и послал меня гнить в банке. А теперь вот мой сын. Ты позволил мне все устроить, сделать достижимым, а потом лишил его желания учиться в ИТИ. Что Ты хочешь мне этим сказать? Или я стал слишком глух, чтобы Тебя услышать?»

Он снова поднял стакан. А эта смесь рома с пивом не такая уж отвратительная, решил он и глотнул еще. «Сколько лет я наблюдал за Сохрабом и ждал. Но теперь мне хочется оказаться в исходной точке и не знать, чем все закончится. Тогда, в начале, была, по крайней мере, надежда. Теперь не осталось ничего. Ничего, кроме печали.

Какая жизнь могла ждать Сохраба впереди? С этой фашистской политикой Шив Сены и бредовой языковой политикой маратхи у меньшинств не было будущего. Это походило на положение чернокожих в Америке – превосходи ты белого человека хоть вдвое, получишь вполовину меньше. Как заставить Сохраба понять это? Как заставить его осознать, чтó он делает с собственным отцом, для которого главная цель в жизни – успешное будущее сына?» Сохраб лишил его этой цели, и это все равно, что лишить калеку костылей.

Теперь ром-пиво казался уже почти вкусным. Он допил все, что оставалось в стакане. Напряжение постепенно отступало. «Я вытолкнул его из-под колес девять лет назад, чтобы спасти ему жизнь, – размышлял Густад, – могу и снова вытолкнуть, из моего дома, из моей жизни. Чтобы научить уважению. Как же много он значит для меня… значил для меня… в тот день…»

В тот день с утра шел дождь. Нет, он шел весь день: дождь, пахнувший дизельными выхлопами. Направляясь на обед с десятилетним Сохрабом, он сел не на тот автобус. Густад отпросился у управляющего, мистера Мейдона, на полдня, чтобы отпраздновать первый день Сохраба в старшей школе Святого Ксаверия. Поступить в нее было нелегко. Девиз школы – Duc In Altum[74], и ему следовали с особой строгостью при отборе абитуриентов. Нужно было сдать труднейший вступительный экзамен, а потом пройти собеседование, Сохраб то и другое выдержал на отлично. В свои десять лет он уже бегло говорил по-английски. Не то что в три года, когда при поступлении в детский сад беседовавшая с ним директриса спросила: «Каким мылом ты пользуешься?» – и Сохраб ответил: «Мылом “мыло”», – на всякий случай использовав еще и слово на гуджарати.

Густад хотел устроить ему настоящий праздник. В «Паризьене» подавали лучшее в городе рыбное карри с рисом. К каждому блюду полагались хрустящие папад[75], рыба всегда была свежим морским лещом, и официант, по выбору посетителя, клал ему на тарелку любую часть рыбьей тушки. Это обстоятельство было чрезвычайно важно, поскольку Сохраб обожал треугольный хвост морского леща.

Но каким-то образом – из-за дождя, толкучки и суеты – Густад неправильно прочел номер маршрута, и обнаружилось это, только когда автобус отъехал от остановки и оказался посреди транспортного потока. К ним по проходу, качаясь, уже приближался кондуктор с болтавшимися у него на плече кожаной сумкой для денег и рулоном билетов в металлическом ящичке.

Протянув ему мелочь, Густад сказал:

– Один полный, один детский до Чёрчгейт.

После обеда в «Паризьене» он собирался сделать Сохрабу сюрприз: повести его в «К. Расом и Кº» – угостить их знаменитым фисташковым мороженым, которое там подавали между двумя вафлями, до самого конца остававшимися хрустящими. Идея с мороженым принадлежала Дильнаваз. Оно было дорогим, Сохраб ел его только один раз в жизни, когда после церемонии в храме огня отмечали его навджот[76].

Кондуктор, проигнорировав протянутые деньги, равнодушно пробормотал: «В Чёрчгейт не идет», – и, глядя мимо Густада на дождь и пробку за окном, решительно щелкнул своим компостером – тик-тидик, тик-тидик, – что произвело угрожающее впечатление.

Дождь начался рано утром: мощные потоки воды низвергались с неба. Густаду вспомнилось, как, провожая их с Сохрабом в новую школу, Дильнаваз сказала: «Когда начинаешь что-то новое, дождь – на счастье». Сохраб