День Медведя - Светлана Багдерина

– Аникан Четвертый, – с трудом разбирая замысловатый старинный шрифт, прочел во всеуслышание Иванушка. – Женат на… виконтессе… Лебедыне Изар… Сыновья… четверо… Нафтанаил… Мечеслав… Незнам… Ага, а вот старший… тоже Аникан… Умер в шестнадцать лет?..

– Угу, как проклятие какое, – вскользь заметил старик, кивнув на раскидистое, хоть и продырявленное местами небрежным обращением дерево Медведей. – Поглядите: где-то с половины дерева старшие сыновья царей умирают, не дожив до восемнадцати. Брат отца Аникана – Незнам – умер в семнадцать. Брат его деда – тоже не старшего сына – в шестнадцать. Его брат – старший и единственный – в семнадцать с половиною…

– Не везет, – отмахнулась Серафима от еще одной семейной тайны угасшего, казалось, рода, и впилась горящим взглядом в одинокий крохотный кружочек над именем Злосчастного.

– Первый и единственный сын Нафтанаила Третьего Алексан умер в возрасте трех лет, – скорбно проговорил, не глядя на пергамент, дед Голуб – В один день с матерью, за год до отца и двух дядьев.

– А, может, он?.. – нерешительно предположил чудо царевич. – Ему бы сейчас пятьдесят четыре было…

– Этот период описан в самом новом, последнем свитке, – кивнул в направлении шкафа дед. – Меня в это время здесь не было, но местные, кто постарше, еще помнят. Захворали они странной болезнью, промучились полгода, да и угасли оба в один день. Похороны пышные им устроили. Первый царский советник Костей распоряжался.

– Кто бы сомневался… – процедила сквозь зубы царевна. – Он распорядился… В комнате повисла угрюмая тишина.

– Ну, а братья царя? – с усилием отогнал мрачные призраки прошлого Иван и вновь сделал попытку ухватить за хвост надежду. – Может, из братьев кто-то мог выжить?

– Старший из них, Незнам, упал с башни Звездочетов. Младшего, Мечеслава, задрал на охоте медведь… – уныло пожал плечами дед. Серафима вздохнула.

Ни тот, ни другой способ окончания жизненного пути вариантов для чудесного спасения не оставлял, как бы ни хотелось.

– А, может, у кого-то из них был… э-э-э… внебрачный сын? – неуверенно предположил Иванушка и с сомнением обвел взглядом застывших Серафиму и Голуба.

– Если даже и был, то об этом вестимо только его отцу, – беспомощно развел руками дед. – На государственных документах бастардов не рисуют.

– М-да… – грустно вздохнул царевич. – Так мы его никогда не найдем…

– Не найдем… – безрадостно согласился старик.

– Ну, почему не найдем? – ухмыльнулась внезапно Сенька, и в глазах ее заплясали веселые чертики. – Найдем. Если у отца его спросим. Где, говоришь, Медведи своих родичей хоронили?

– В семейном склепе. В подземельях дворца на горе, – глянул на нее непонимающе Голуб, и вдруг глаза его расширились от ужаса: – Ваше высочество никак их откапывать собралось?!..

– Откапывать? – отпрянула оскорбленная царевна. – Откапывать?!.. Фи, дедушка, откуда у тебя такие мелкоуголовные наклонности? С покойниками можно ведь и без этого поговорить. По душам.

Назавтра, первый раз выспавшись за все прошедшие три дня сразу – то есть, ближе к вечеру – Серафима позавтракала[30], собралась с мыслями, в очередной (-цатый) раз отказалась от группы поддержки в лице благоверного, Находки, Малахая, Спиридона, Кондрата, Макара и всей остальной гвардии, случившейся на тот момент в городе, и направилась в подземелье северного крыла дворца, туда, где, по словам деда Голуба и по разведданным Карасича, должно было располагаться место последнего упокоения сотен поколений Медведей. Под землей было тихо, душно, холодно и пыльно.

Гулкие своды низкой многотонной каменной крышкой нависали над головой, наводя на мысли о близости последнего пристанища мертвых, тщете всей земной суеты и убедительности и неизбежности клаустрофобии.

Впрочем, торжественно-мрачный настрой немного страдал[31] от молчаливого нашествия назойливых обитателей всех подвалов мира. Кучи загадочных, забытых, разбитых, поношенных, потертых, вышедших из моды или просто надоевших вещей, обломков бушевавших когда-то наверху войн, перемен и столетий, были свалены по углам, у стен, а то и прямо посреди прохода – в зависимости от добросовестности и исполнительности слуг, которым сия операция была когда-то поручена[32]. И, обходя кружным путем по выщербленному полу очередную бесформенную груду, ощетинившуюся не то скелетом сенокосилки, не то занявшим круговую оборону столовым гарнитуром, царевна уже несколько раз порадовалась, что понадеялась на ночное зрение, которое ей давало кольцо-кошка, и оставила подсвечник в коридоре.

«Этих разгильдяев-лакеев… которым, наверняка, было простым костейским языком сказано… аккуратно сложить всё ненужное… где-нибудь в сторонке… ать!.. зараза!.. нашему Граненычу бы в помощь… когда он свою заградительную линию под стенами Лукоморска для Костея устраивал… Это не склад вторсырья… чтоб вас… всех… ой!.. деревяшка паршивая… Это… лабиринт… какой-то… с полосой препятствий!.. ой… Как же они своих царей-то… по таким тропкам партизанским… кренделями… носили-то?.. Ой-ёй-ёй… у-у-у… ох… м-м-м… Не удивлюсь… если некоторых до склепа… и не донесли… и если разгрести одну или несколько этих кучек… то… ой-п-р-с-т!.. м-м-м… ёшкин-трёш-едрёна-МАМА!..»

Но, как кончается всё на Белом Свете, закончился и так и не пригодившийся хлам у сгинувшего царского рода, и самозваный, но навязчивый лабиринт, и подвал и, через какие-то сорок минут после спуска в сердце дворца. Сенька предстала перед огромной дубовой двустворчатой, окованной фигурными железными полосами дверью.

К которой со стороны юго-восточного крыла вела широкая, ровная, как стол, выложенная полированным черным мрамором дорога с аккуратными гранитными бордюрчиками, а вдоль нее – такие же черные витые колонны, увешанными гроздьями пыльных медных ламп в виде печальных медвежьих голов.

Если бы неподалеку вдруг обнаружились еще и скамейки, коновязи, ларьки с прохладительными напитками и будка городового, она бы не удивилась.

Помянув добрым тихим словом Карасича, она откашлялась, смахнула рукавом с физиономии и ушей прилипчивую паутину и пыль, и потянула на себя дверь за медное кольцо, торчащее из пасти медведя-ручки.

Скрежетнув и скрипнув – скорее, для порядка и ожидаемого эффекта, чем от старости или плохого ухода[33] – та подалась, и медленно и скорбно, со скоростью, приличествующей любой уважающей себя двери в ее положении, приоткрыла простому смертному кратчайший путь в беспросветный, затхлый, затянутый паутиной мир безмолвия и смирения.

Простая смертная приняла соответствующее оказии постное выражение лица, мельком подумала о вечном[34] – для нужного настроя – и бодро шагнула по стоптанным черным ступеням вниз, к последнему общежитию монаршего семейства страны Костей.

Лестница, выложенная полированным черным мрамором с барельефами из угрюмых медвежьих голов от ступенек до потолка и напоминавшая больше каменный мешок, чем средство перемещения из пункта А в пункт Б, полого и неспешно вела вниз, изредка переламываясь и меняя направление. И чем глубже спускалась Сенька, тем неотвязней становилось впечатление, что брюзгливо оскалившиеся головы провожали каждое ее движение неприязненными взглядами и осуждающе покачивались за ее спиной. И только стиснув зубы и кулаки, и целиком сосредоточившись на спуске, могла она удержаться от того, чтобы не оглянуться и не показать им язык.

Единственное, чего ей не хватало сейчас для полного счастья в загробном мире, не сдержав нервного смешка, подумала царевна – это поссориться с элементом архитектурного украшения.

Цоканье подкованных каблуков Серафиминых сапог ритмично и звонко надкалывало законсервированную тишину столетий, но странно быстро пропадало, словно устыдившись своего неуместно-шумного вторжения в царство вечного мрака и покоя. Назойливо пахло вездесущей пылью, веками и тленом.

Сенька поежилась – не столько от холода, сколько от удушающей, гнетущей и грозящей вот-вот раздавить атмосферы, сдалась, и непроизвольно начала ступать исключительно на цыпочки.

Только тот, кто когда-либо пытался спускаться на цыпочках в почти полной темноте по скошенным ступеням черной полированной лестницы, недружелюбно и неотрывно следящей за тобой сотнями каменных глаз, поймет буйную вспышку радости лукоморской царевны при виде самого обыкновенного саркофага.

Не то, чтобы он мог похвастать выдающимися художественными достоинствами или экзотическим материалом, но сам факт его долгожданного наличия означал конец бесконечной человеконенавистнической лестнице, способной довести до самоубийства записного оптимиста в солнечный день, а также смену ландшафта, непродолжительную, но приятную беседу и благополучную разгадку тайны внезапно объявившегося наследника.