Европейское воспитание - Ромен Гари

Партизаны смотрели на него с интересом. В лесу так мало развлечений.

— На Пяски наложили штраф в сто тысяч злотых! Пять соседних деревень, Пяски, Велички, Подводзе, Клины и Любавки, вместе должны заплатить полмиллиона! Chlopcy, посмотрите на нас… — Он ткнул себе в грудь. — Неужели мы похожи на людей, которые могут выбросить на ветер сто тысяч злотых? Одумайтесь, сhlорсу. Вы ничем не рискуете: хлоп — и грузовик ваш, а сами спрятались в лесной чаще. Но мы-то, мы всегда под рукой. Наши спины всегда под ударом! Сжальтесь над нашими женами, над нашими детьми — да что я говорю? — над нашими сиротами!

Со стороны партизан послышалось странное карканье: Крыленко уже терял терпение.

— Каждый имеет право рисковать своей жизнью: все мы готовы рискнуть своей во имя свободы. Но никто не имеет права платить за нее жизнью других. Это не по-христиански. Нет, это вовсе не по-христиански. Знаете, что объявили немцы в деревнях?

— Гм… — сказал Черв. — Догадываюсь…

— Если разбой на дорогах не прекратится, пятеро наших граждан будут повешены! Повешены, chlopcy. Повешены без суда и следствия!

— Гм… — сказал Черв, мигнув глазом. — Если хорошенько поискать, в округе наверняка найдется человек пять, которых не мешало бы повесить!

— А? — удивился пан Йозеф. — Сейчас не время шутить, Черв. Сhlорсу, я взываю к христианам, которыми вас воспитали матери! Оставьте немцев в покое. Время для решающего удара еще не настало! Когда оно настанет, я первым нанесу по ним этот удар!

— В этом можно не сомневаться! — убежденно сказал Черв.

— Ну а пока, chlopcy, затаитесь! Спрячьтесь! Скройтесь под землей! Станьте тише воды ниже травы. Не суетитесь… Погодите! Я человек пожилой и имею большой опыт по части всяких нашествий: уж поверьте мне, у меня в роду гораздо больше поруганных бабушек, чем у любого из вас! Говорю вам: тише воды ниже травы! Притаитесь, не шумите! Не губите наших детей, не разоряйте наши дворы, наши деревни… Мы еще повоюем с немцами, я им еще покажу, где раки зимуют! — Он резко сменил тему: — Я привез вам продуктов… От чистого сердца, от всей души!

Он снова сел в сани. Лошадь с трудом тащилась по снегу. Крестьяне молчали. Перед комендатурой пан Йозеф спрыгнул на землю, поправил на лбу czub, сплюнул в кулак и закрутил кончики усов, а затем вошел. Его встретил пан Ромуальд. У пана Ромуальда был таинственный, взволнованный вид.

— Ну как? — прошептал пан Йозеф.

— Тсс! — ответил Ромуальд, приложив палец к губам. — Я очень надеюсь на сегодняшний вечер, пане Йозефе!

— Правда? Действительно?

— Ни малейших сомнений. Ветер попутный! Ящики с яйцами, присланные вами на прошлой неделе, возымели должное действие!

— Вы уверены?

— Можете на меня положиться, пане Йозефе! У меня-то уж глаз наметан, уж я-то не прогадаю! Никаких сомнений… мы к вам весьма хорошо расположены.

— Дорогой друг, дорогой мой друг! — сказал пан Йозеф.

Они долго пожимали друг другу руки, заглядывая в глаза.

— Я никогда не упускаю случая замолвить о вас словечко! — заверил пан Ромуальд. — Маленькое словечко, то тут, то там… Так надо: мы не любим, когда нам докучают.

— Я пришлю вам сыра! — растроганно сказал пан Йозеф. — Или, может, вам больше нравится сало?

— Сало, сало! — сказал пан Ромуальд. — Но с другой стороны, в наше время, сыр…

— Я пришлю вам того и другого, — решил пан Йозеф.

Его провели в кабинет. Немецкий полицейский делал себе маникюр, насвистывая: «Kleine, entzuckende Frau».[58]

— У нас превосходное настроение! — прошептал пан Ромуальд.

Немец поднял голову.

— Ach! дорогой герр Йозеф! — сказал он добродушно. — Ромуальд передал мне твое приглашение. Очень любезно с твоей стороны. Прекрасная идея, герр Йозеф. Ты так стремишься наладить отношения между властями и населением, ха-ха-ха! Я сделаю все, что в моих силах… Сегодня вечером я приду к тебе на обед!

Когда пан Йозеф вышел, полицейский мигнул глазом и щелкнул языком, а пан Ромуальд разразился громким смехом, неоднократно охватывавшим его весь этот день: он закрывал глаза, обнажал клыки и тряс головой в приступе бурного веселья… Вечером пан Йозеф принял гостя по всем правилам крестьянского гостеприимства. Полицейский наелся кроличьего паштета, который приготовила своими красивыми ручками пани Франя, сырой ветчины, домашней птицы, сыра с молоком и выпил изрядное количество водки. Затем выпил чаю с отменным маковым пирогом. Столовую скупо освещали две свечи, стоявшие на столе: в деревне не было электричества, и хотя в глубине погребка у пана Йозефа еще было довольно много керосина, расходовал он его очень экономно. Сидя с краю стола, пан Ромуальд поглощал еду и переводил с полным ртом.

— А где же пани Франя? — спросил полицейский.

Кабатчик принял опечаленный вид.

— У жены бронхит! — заявил он. — Я поставил ей банки!

Полицейский маленькими глотками попивал чай.

— У тебя есть дети? — спросил он.

— Н-н-нет! — сказал пан Йозеф, забеспокоившись.

— So, — сказал полицейский, — so…[59]

Он закурил толстую сигару и доброжелательно посмотрел на хозяина, слегка сощурив глаза.

— Посмотрим, что я смогу для тебя сделать, — сказал он, выдохнув дым.

Пан Йозеф решил, что немец имеет в виду перевозку зерна, о которой он мимоходом упоминал за ужином, — славно все получается! — и поблагодарил его.

— Я бы с удовольствием, — серьезно сказал полицейский.

Пан Ромуальд прыснул в салфетку. Полицейский подлил себе водки.

— Я уже далеко не молод! — пояснил он. — Нужно разогнать кровь!

Он ухмыльнулся. Пан Ромуальд задыхался от смеха, а пан Йозеф, ни о чем не подозревая, тоже пару раз из вежливости усмехнулся. Полицейский осушил свою рюмку, сжал в зубах сигару и тяжело поднялся.

— Я хочу засвидетельствовать свое почтение пани Фране! — заявил он.

Кабатчик сошел с лица. Открыл рот, но ничего не сказал, да так и остался сидеть с разинутым ртом.

— Пойдем, — сказал полицейский. Он взял свечу со стола. — Покажи дорогу.

Пан Йозеф встал. Он хватал воздух ртом, словно рыба, вынутая из воды. У лестницы он обрел дар речи.

— М… моя жена уже легла! — хрипло пролепетал он.

Полицейский подтолкнул его вперед.

— Пошел!

Перед дверьми спальни кабатчик снова остановился. Поджилки у него тряслись. Он посмотрел на полицейского, как побитая собака.

— Открой дверь!

Пан Йозеф повиновался. В темноте они услышали вскрик… Полицейский вошел и поднял над собой свечу… Пани Франя спросонья смотрела на них большими голубыми глазами, распахнутыми от ужаса. Ее белокурые волосы двумя волнами ниспадали на грудь… Она подтянула одеяло под самый подбородок. Полицейский посмотрел на пана Йозефа с отвращением.

— Нет детей! — прохрипел он. — Mein Gott![60] Такая женщина — и нет детей!

Он выплюнул сигару и затушил ее сапогом. Потом повернулся к пану Йозефу и протянул руку…

— Держи свечу! — приказал он.

На следующее утро кучер пана Йозефа сдался на уговоры пани Франи и отвез ее к партизанам. С мертвенно-бледным лицом, сотрясаясь от нервных судорог, она пересказала эту историю Черву.

— Можно мне у вас остаться?

Черв смотрел на нее, мигая глазом и злясь на свой тик: он был искренне взволнован.

— Можешь остаться на пару дней. Где твои родители?

— В Муравах…

— Мы отвезем тебя к ним, как только все уляжется.

Вечером пан Йозеф приехал к партизанам в плачевном состоянии. Его усы и czub жалобно обвисли. Лицо печально искривилось, как у человека, страдающего зубной болью: так и хотелось приложить к его щеке компресс. Он смотрел исподлобья. Очень слабым голосом он сказал:

— Я хочу поговорить со своей женой.

— Уходи, — просто сказал Черв.

Пан Йозеф совершенно неожиданно расплакался. Он ушел, но вернулся на следующий день и еще через день. Пани Франи в лесу уже не было: Черв отвез ее к родителям в Муравы. Две недели пан Йозеф приходил ежедневно. Он просил о свидании с женой, с болью выслушивал оскорбления и уходил, не осмеливаясь смотреть никому в глаза. Но одна сомнительная шутка Крыленко привела к неожиданной развязке. Пан Йозеф пришел в лес и, по укоренившейся привычке, попросил о свидании. Крыленко посмотрел на него долгим взглядом, сплюнул и сказал:

— Мои поздравления, трактирщик! У меня для тебя хорошая новость. Ты стал отцом!

Присутствовавшие при этом партизаны, которым доводилось видеть многочасовые страдания и агонию людей, в один голос утверждали, что «еще никогда не видали парня, который был бы настолько потрясен». Пан Йозеф не проронил ни слова. Только лицо его осунулось и побелело, а глаза приняли выражение большого человеческого страдания. «Он стал почти на человека похож», — рассказывал потом Крыленко, стыдившийся прочих последствий своей шутки. Дело в том, что пан Йозеф развернулся и ушел. Но ушел недалеко. Добравшись до первого же одиноко стоявшего поодаль дерева, он снял с себя помочи и со знанием дела повесился на самой крепкой ветке. Партизаны решили, что этот поступок был не лишен благородства и сердце пана Йозефа не целиком состояло из сала, как они предполагали, а поэтому предали его тело земле и сверху поставили деревянный крест, как подобает христианину.