Смерть на рассвете - Деон Мейер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ван Герден свернул листок бумаги, положил в карман. Выйдя от врача, он достал направление, смял и выкинул. Даже не посмотрел, куда ветер угнал белый комочек. «Вы не хотите обсудить ничего из того, что с вами произошло?»
С течением времени все стало забываться; шли дни, недели, месяцы… Припадки становились все слабее и наконец прошли совсем — до сегодняшнего дня. Ван Герден догадывался, в чем дело.
Тил.
Так и знал, что все вернется.
Полковник Вилли Тил обладал безграничным запасом такта. Он утешал ван Гердена, а до него — многих других своих подчиненных. Черт! И как ему вообще удавалось сдерживаться, общаясь с матерью, Тилом и видя множество других сочувственных взглядов? С трудом, вот как — с трудом. От него потребовалось столько усилий, но ко всему человек привыкает, постепенно и ван Герден привык.
Он встал, заварил кофе. Да что с ним такое сегодня? Почти шесть часов, тихо, в это время всегда тихо и спокойно, опасно просыпаться ночью между двумя и тремя. Тогда приходится по-настоящему туго. А еще последние два дня он ложится спать трезвым. Вода в чайнике, кофе в кружке, крепкий, крепчайший кофе, он уже чувствует его вкус, может быть, надо поставить «Дон Жуана» Моцарта, вот уж кто был настоящий человек, хотя и отправился в ад. Ван Герден пошел искать компакт-диск, поставил, нажал кнопку, прокрутил увертюру. Дон Жуан исполнен бравады, он на пути к первому убийству, запах семени еще не выветрился, когда он собирается совершить свое первое убийство, свое единственное убийство, музыка Моцарта повышает уровень тестостерона в крови — такая бесшабашная… Вода закипела, он налил кипяток в кружку. Стоя на кухне, мелкими глотками пил черную безвкусную жидкость и смотрел на миску со спагетти. Сегодня вечером не нужно готовить, можно доесть остатки.
Сегодня утром он видел в зеркале всего себя.
Кара-Ан Руссо пригласила его на ужин. Сегодня вечером.
Сегодня ему надо повидать Вилли Тила, и все воспоминания снова оживут.
Почему ей захотелось пригласить его к ужину?
— У меня соберется несколько гостей.
— Нет, спасибо, — ответил ван Герден.
— Знаю, я не предупредила вас заранее, — сказала она своим бархатным голосом. В нем явно слышалось разочарование. — Но, если вы заняты, приходите попозже. — Кара-Ан продиктовала ему адрес. Она жила неподалеку от Столовой горы.
Чего ради?
Ван Герден снова сел на стул, положил босые ноги на журнальный столик, кружку с кофе поставил на грудь, закрыл глаза. В него медленно проникал холод.
Чего ради?
Он послушал музыку.
Может быть, надо ей позвонить.
Нет.
Хоуп Бенеке проснулась с мыслями о ван Гердене. Самая ее первая мысль была о ван Гердене.
Это ее удивило.
Она сбросила ноги с кровати. Ночная рубашка была теплой и мягкой, приятно льнула к телу. Она быстро направилась в ванную. У нее столько дел. Субботние дни… Их надо использовать с толком.
Он набрал номер.
— «Голос любви». Доброе утро.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здравствуй, зайчик. Я Моника. Чего ты хочешь? Хочешь наговорить мне непристойностей?
— Нет.
— Хочешь, чтобы я наговорила тебе непристойностей?
— Нет.
— А если я попрошу тебя кое-что сделать со мной?
— Нет.
— Тогда чего же ты хочешь, милый?
Молчание.
— Не тяни, зайчик, счетчик-то включен.
— Я хочу, чтобы ты сказала мне что-нибудь приятное.
— О господи, опять ты!
— Да.
— Давненько ты не объявлялся.
— Да.
— Милый, ничего «приятного» я не делаю. Я тебе уже говорила.
— Да.
— Тебе очень одиноко?
— Да.
— Бедняжечка.
— Мне пора.
— Тебе всегда пора, зайчик.
Он повесил трубку.
«Бедняжечка»!
16
Я потерял девственность в начале лета перед последним, выпускным классом. Не знаю, много ли смысла в моих воспоминаниях; возможно, вам удастся собрать воедино картину моей жизни. У меня не появилось непреодолимой тяги к женщинам постарше. Но зато первый роман заложил основы любви к Моцарту, кулинарии, поэзии — и, наверное, в общем я шагнул на следующую ступень после Луи Ламура. Это было началом.
В те годы я знал о поэзии только то, чему учат в школе. Наверное, нетрудно догадаться, что стихи Бетты Вандраг не были рекомендованы для чтения министерством образования. Из-за того, что многие друзья моей матери были известными людьми, я не отдавал себе отчета в ее славе. Во всяком случае, по-настоящему она прославилась только после того, как опубликовала третий сборник стихов «Язык тела». Но к тому времени я уже заканчивал учиться в полицейском колледже.
Во время Великого События ей было уже под сорок. Она была высокая; ее тело утратило девичью стройность, бедра расползлись, ноги были крепкие, грудь большая, длинные густые черные волосы, а глаза почти восточные, уголки чуть опущены книзу. Кожа смуглая. Безупречное сложение. Но ее облик вырисовался в моей голове не сразу; много лет подряд она была для меня всего лишь еще одной гостьей из Йоханнесбурга, еще одним членом кружка взрослых друзей.
Вечер пятницы в Стилфонтейне. Напряжение рабочей недели вдруг отпустило. Коллективный вздох облегчения десяти тысяч шахтеров был почти слышен. Он придавал городку особую атмосферу, чувство ожидания, полное радости. Теперь можно было переключиться на тяжкий труд увеселения.
Моя мать уехала в Кейптаун, а я сидел на темной задней веранде и грустил, потому что вечером в пятницу мне не с кем было пойти на свидание. Я просто сидел на веранде безо всякого дела, как иногда сидят подростки; я сидел в шезлонге и смотрел в темноту, смутно и без всякого интереса сознавая, что из кухни доносится какой-то шум. Там хлопотала Бетта Вандраг, гостья. Она была одной из тех маминых подруг, которые по выходным уравновешивали полное равнодушие матери к кулинарии. Не помню, сколько было времени. Однако было темно. Откуда-то доносились звуки «Дыма над водой» «Дип пепл»; в другом месте, также на полную громкость, включили «Радио Южной Африки». Явственнее всего слышались звуки машин и жужжание насекомых, радостные вопли малышей, которые играли в крикет на улице, где уже зажглись фонари. Вместо воротец у них был мусорный бак.
Я сидел на веранде.
Как вдруг услышал новый звук, тихий, почти неслышный. Сначала он был поразительно мягким и медленным.
— А-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а…
Сначала я никак не мог определить, откуда он исходит, не был в состоянии отделить его от остальных составляющих вечерней симфонии: музыкальный вопросительный знак, такая звуковая загадка, которая не давала мне покоя и определенным образом стимулировала мой мозг. Постепенно звук становился громче.
— А-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а…
Короткие, судорожные вскрики, нет, восклицания, ритмичные, чувственные и доставляющие глубокое наслаждение. Наконец я все понял, наконец звуки соединились с мысленным образом, и я чудесным образом прозрел. Баби Марневик. У себя на заднем дворе. Трахается. Под открытым небом.
Я прозревал постепенно. В голове роились самые разные предположения. Кто-то делает с предметом моих плотских фантазий то, о чем я так долго мечтал. Я испытывал ревность, зависть, ненависть. Она мне изменяла! Но, кроме того, я испытывал волшебный, завораживающий восторг полного блаженства и совершенной непринужденности по отношению к тому, чем она занималась. Темп и высота каждого «а-а-а» постепенно повышались, я слышал болеро любви, танец чистой, неприкрытой похоти. Ни разу не сбившись, соседка полностью погрузилась в океан наслаждения.
Не знаю, долго ли Бетта Вандраг стояла на пороге кухни. О ней я совершенно забыл. Я сидел запустив руку в шорты и бездумно, инстинктивно массировал себя, участвуя в сексуальной симфонии, прислушиваясь к звукам, повторявшимся снова и снова из-за деревянного забора: «А-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а…» Потом я услышал последний вскрик — громкий, бесстыдный. В моей голове что-то щелкнуло, я поднялся на новую вершину возбуждения, на неизведанный пик желания. Закрыв глаза, я, не стесняясь, мастурбировал на веранде, унесенный прочь, потерянный, сосредоточенный.
Потом Бетта Вандраг рассказывала мне, что то была одна из самых эротичных сцен, которые ей доводилось видеть. Она добавила, что должна была бы попросить у меня прощения, поскольку не имела права вторгаться в мою личную жизнь, но она просто не сумела справиться с собой, услышав и увидев, что происходит. Она подошла к моему шезлонгу, как была — с деревянной ложкой в руке, в кухонном фартуке; опустилась на колени рядом с моим шезлонгом, нежно убрала мою руку, открыла рот…
Было бы преувеличением полагать, будто простыми словами можно описать удивление, шок и испытанное мною удовольствие. Нет необходимости заново, во всех подробностях, переживать случившееся тогда. Позвольте ограничиться лишь самыми яркими моментами в тот миг, определивший водораздел моей жизни.