Время освежающего дождя (Великий Моурави - 3) - Анна Антоновская

- Э, Дато, не бросай даром слов, - упрямо мотнул головой Папуна, - я должен спасти дитя и на многое решусь. Никто, даже бог, меня не удержит.

"Барсы" вопросительно поглядывали на Саакадзе, но он молчал, углубившись в дебри своих дум. А думы были невеселые.

Дато понимающе опустил руку на плечо Папуна и решил круто повернуть разговор:

- Но, друг, как думаешь попасть в Гулаби? Ангелом полетишь? На путях схватят. Хорошо, если сразу убьют, но не верю я в доброту кизилбашей истязать начнут. Если проскачешь благополучно границу, в крепости опознают, слишком ты знаменит в Иране.

- Э-э, Дато, если человек всегда будет дрожать за свою бархатную шкуру, то сладость жизни перцем защекочет в носу.

Пытался увещевать и Элизбар: эрзурумские купцы прониклись к Папуна уважением, верят ему, и что будет, если опять придется направить к ним верблюдов? Нельзя дела царства на ветер кидать.

Казалось, Саакадзе уже принял решение - он провел мизинцем по упрямому лбу.

Вчера азнаур Датико открыл ему, что царица Мариам украдкой посылает письмо Луарсабу. Но если Луарсаба не сломили муки Тэкле, не умилостивят и жалобы матери, погубившей его радость. Видно, отец Трифилий что-нибудь придумал для спасения Луарсаба, а может, и для воцарения. Не исключен сговор с патриархом Русии...

Папуна рискнет жизнью не только ради Луарсаба, но и ради Моурави, и не утаит от него все затеянное настоятелем Кватахеви.

- Поезжай, дорогой, если задумал. Удастся вызволить мужа Тэкле обрадуюсь. Потом будешь решать остальное... Ты переоденешься слугой гонца картлийской царицы, его всюду пропустят; седую бороду наклеишь, слегка сгорбишься в скудной одежде и так проскользнешь в Гулабскую крепость.

- Ты шутишь, Георгий?! Чтобы Папуна показался Тэкле в наряде шута!

- Лучше в наряде шута, чем с выколотыми глазами: тогда совсем Тэкле не увидишь. Поступай, как я сказал!

Папуна знал упрямство друга. Махнув рукой, он заявил, что ради удовольствия "барсов" готов и бороду прилепить, и выкрасить хной последние волосы, торчащие на его голове, как грива облезлого коня.

Смягчая свой суровый приказ, Саакадзе сообщил, что он уступает давнишней просьбе "барсов" и собрал их не только для обсуждения дел, но и для приема Автандила в их дружину.

- Победа! Победа! Победа! - выкрикнули "барсы", обрадованные таким удачным завершением тяжелой беседы.

Взволнованный и торжествующий Димитрий вынес на середину ностевское знамя. Элизбар суетливо поправил на тахте подушки. Пануш подтянул цаги и расправил на них кисти, а Гиви начал жаловаться.

- Когда меня принимали, другой ветер дул. Сейчас на шелковых мутаках восседаете, а тогда дуб облепили. В разорванных шароварах любовались, как разъяренный бугай налетал на сук, когда мои пятки уже болтались на верхней ветке. От хохота Георгия дуб качался, точно не рогатый за мной гнался, а черепаха. А теперь что? Пожалуйте бугая на вертеле кушать!

- Разумны твои замечания, дорогой, - заметил Дато, - но некопченого бугая трудно найти, а дуба здесь нет, давай-ка заставим Автандила обежать три раза вокруг тебя.

- Хоть так...

"Барсы" так шумно повалились на тахту и так гоготали, что на всех лестницах раздались поспешные шаги.

Выждав, покуда утихнут шутливые возгласы, Саакадзе взял со стены шашку Нугзара Эристави. Эрасти бросился к дверям. И словно этого ждали, в зал приветствий вошли разодетые Русудан, Хорешани, Дареджан, Миранда - жена Ростома, мамка и все старые и молодые прислужницы. За ними чинно следовали слуги, от главного повара до младшего конюха. Из других дверей появились мсахури, от седого смотрителя дома до юного сокольничего. Женщины расселись на узких тахтах, покрытых шелковыми коврами. Иорам Саакадзе и Бежан Горгаслани старались держаться возле Моурави, жадными глазами впивались в шашку Нугзара.

"Барсы", обнажив клинки, окружили взволнованного Автандила. Протянув шашку Нугзара рукояткой к востоку, Моурави произнес напутствие и закончил его пожеланием славному Автандилу Саакадзе так же достойно вздымать арагвийский клинок над вражескими головами, как вздымали его доблестный дед и отец, слуга любезной Картли.

Автандил принял из рук Моурави реликвию семьи. По старшинству вторым говорил Даутбек. Он поздравил Автандила с высокой честью и пожелал ему возглавить юных витязей, идущих на смену старшим в отважной дружине.

Потом порывисто говорил Димитрий, волнуясь - Матарс, высокопарно Ростом, тепло - Элизбар и задушевно - Пануш. А Папуна попросту расцеловал Автандила.

Красиво говорил Дато. Он ликовал, что молодой друг начал свое испытание на звание "барса" на Марткобской равнине и закончил поединком с Зурабом Эристави Арагвским, неустрашимым в битве и крепким в дружбе, как скала. Ничего не сказал только один Гиви: ему не позволили краснословить, боясь нарушить торжество обряда.

Целовали знамя, а после, скрестив клинки, приняли клятву вновь посвященного: до конечного часа делить с "Дружиной барсов" сладость счастья и горечь испытаний.

Эрасти на щите поднес турий рог, оправленный серебром, с вычеканенным барсом, потрясающим копьем. Еще вчера этот клятвенный сосуд от амкарств вручил Сиуш молодому Саакадзе.

Не успел ослепительный рог вызвать восхищение и сверкнуть в руках нового "барса", как вошел с бурдючком под мышкой дед Димитрия. Он подкинул тугой бурдючок и, притопнув ногой, сообщил о разочаровании злых духов четырех ущелий, которые не смогли удержать его в Носте, и о радости ангелов восьми троп, приведших его в дом, наполненный отвагой.

Дед сдернул тесьму с лапки бурдюка, и в рог хлынула янтарная влага. Потрясая бурдючком, он нараспев приговаривал:

"Цминда Шио! Пусть льется счастье в твое сердце, как в этот рог льется вино! Цминда Элиа! Пусть, как пыль от ветра, бежит враг от твоей шашки! Цминда Гиорги! Пусть, как свеча от огня, так плачет твой недруг от твоих грозных слов!"

Автандил отпил и передал рог деду Димитрия. Дед отпил и передал рог Саакадзе. Саакадзе отпил и передал рог Даутбеку. Так, по старшинству, переходил рог от "барса" к "барсу". Последним выпил Элизбар и, поцеловав рог, вернул Автандилу.

Девушки, ударяя в дайра, задорно пропели:

Радуй нас!

Дайра, пой!

Сладок час,

близок бой,

Автандил

вышел наш,

И завыл

кизилбаш.

Задрожал,

как туман.

Кинь ханжал

свой в саман!

Сам беги

за Аракс!

Дайра, жги!

Радуй нас!

И плавно перешли к нежной мелодии, предвещая витязю любовь.

Русудан подошла к сыну, обеими руками приблизила его голову к своим глазам и проникновенно напутствовала его на будущие сражения с врагами и нерушимую дружбу с близкими. Лишь на миг дрогнул ее голос, но, торопливо откинув вуаль, она весело объявила, что олень заскучал на вертеле и жаждет показать "барсам" зарумянившиеся бока.

- Друзья, сегодня наш день! - сказал Саакадзе, положив руку на плечо Автандила.

За накрепко закрытыми воротами, сбросив тяжесть мантии Великого Моурави, пирует с "барсами" Георгий Саакадзе. Он чувствует себя вновь молодым ностевцем, расположившимся над горным обрывом. На скатерть ставятся не те дорогие яства на серебряных подносах, что подаются ежедневно, а те, что с аппетитом поедались в родном всем "барсам" Носте. И вино льется, привезенное дедом Димитрия, управителем богатого замка Саакадзе, и посуда глиняная, и сладости далекой юности, наивно-затейливые.

Пирует Георгий Саакадзе с друзьями, раскатист его смех, остроумны шутки; полны чаши вином родной земли. Знает Георгий, эти пиры его "барсам" дороже любой награды. Знает: лишь такая чаша с вином воскрешает былую жизнерадостность Папуна. Знает: Эрасти готов отдать две жизни за такой пир... И еще знает: только в эти часы он по-настоящему ощущает теплоту жизни, он искренен, он принадлежит себе, семье и друзьям. И еще знает: все меньше становится таких часов. Вот почему так жадно прижимает он глиняную чашу к своим губам, вот почему так любовно смотрят его горящие глаза, так ласков голос...

И Русудан любит эти редкие пирушки. Навек затаила она тоску по незабвенному Паата. Ни одна душа не должна видеть ее слезы, слышать тяжелый вздох. Дорогое горе не для чужих взглядов. И близких незачем печалить: безвозвратно ушедшее не возвращается.

По-матерински обнимает Русудан "барсов", ласково кладет она на тарелку Хорешани шипящие куски оленя, гладит косы счастливой Дареджан, наполняет чашу сияющему Гиви, крепко пожимает руку растроганному Папуна, желая бархатной дороги. Она шутливо вступает в стихотворный спор с Георгием, до ее последнего вздоха, до ее последней мысли - Георгием из Носте.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Малейший шорох у калитки пугал Вардана. Он в страхе начинал метаться по дому. С той злополучной встречи на майдане прошло тринадцать дней, но ничего особенного за это время не произошло. Наоборот, в лавку приходил Эрасти, купил для своей Дареджан нарядную парчу, заплатил, почти не торгуясь. Этот саакадзевец, всевидящее око всезнающего Георгия, даже не спросил, почему за прилавком нет хозяина. Потом навестил Ростом, купил шаль, пожалел, что нет костяной шкатулки: в день ангела хотел жене подарить. Но именно эти прибыльные посещения еще сильнее встревожили Вардана. Некоторое время он укрывался у родственников, никто его не искал, но когда он возвращался домой, то шарахался даже от своей тени.