Мамалыжный десант - Валин Юрий Павлович

Поглядывая на знакомый и незнакомый пейзаж, Тимофей потрошил пачки и снаряжал диски. Желтые патрончики уже привычно и послушно вставали на место, тек «ручеек» в магазин. Стекались на позицию негустые резервы гвардейской стрелковой дивизии. Все понимали, что отступать некуда: попятишься – скинут в реку и расстреляют как уток.

Немцы скапливались для решительной атаки. По ним била наша артиллерия, но жиденько. Эх, столько рядом орудий, а толку… Хотя если присмотреться, не так уж и беззубо получалось. Закрывая диск, Тимофей попытался посчитать горящие танки. Штук десять только на виду, а еще по дороге за скатом дымы угадываются. Впрочем, там и наших грузовиков порядком набило. Но все-таки…

Слева, возле Шерпен, и справа, в Пугаченах, яростно гремел бой, а здесь все тянулась и тянулась, короткая, но кажущаяся бесконечной пауза перед решительной схваткой за переправу.

По траншее, бормоча проклятия, пробежали бронебойщики со своим неуклюжим ПТР. За ними шли офицеры, занимали места в ячейках. Такого количества старших командиров бойцу Лавренко – солдату опытному, но не очень долго служившему – видеть еще не приходилось. Не иначе весь штаб корпуса здесь в траншее. Тимофей вновь начал волноваться. Снял диск, продул горловину, поставил на место.

По траншее прошел полковник с автоматом, гулко крикнул:

– Главное – танки не пропустить! Всем ясно?

Бойцу Лавренко про танки было ясно – непонятно было, чем их останавливать. Кроме автомата, у него имелась только та самая «лимонка», и вряд ли танк ее сильно испугается.

Немцы уже шли: танки, за ними пехота, но ту из автомата пока было не достать. Нужно было чем-то заняться, пока сердце окончательно в сапоги не скатилось. Тимофей извлек из чехла лопатку, принялся подравнивать стенку ячейки, вырезал нишу-полочку, выложил из-за пазухи остатки патронов, гранату.

– Зарываешься, Лавренко?

По соседству пристроился офицер, внимательно разглядывал приближающихся немцев. Тимофей без особого удивления узнал дивизионного особиста, того, что шпионское дело с брынзой расследовал.

– Так точно, товарищ капитан, подравниваюсь, – сказал боец Лавренко. – Вам лопатку дать?

– Ну давай на секунду, раз такой добрый. – Особист ловко срубил кустик бурьяна на бруствере, подровнял скат и честно вернул инструмент. – С рукой-то что?

Тимофей поправил грязный, торчащий из рукава гимнастерки бинт.

– Я, товарищ капитан, не самострельный. Грузовик тушили, пожегся слегка. Не думайте чего плохого.

– С чего ты взял, Партизан, что о тебе плохо думают? – удивился особист. – Ты боец надежный, инициативный, вот именно так я о тебе и думаю. А вот…

Договорить капитан не успел. Вроде бы без всякого сигнала, но все одновременно начали стрелять.

Вставшие на прямую наводку зенитки от опушки и переправы жгли немецкие танки. Две фашистские машины, почти подошедшие к спуску, были остановлены бронебойщиками. Немецкая пехота залегла: ее вовремя пригрели минометчики, сохранившие именно для этого страшного и решающего момента энзэ боекомплекта.

Тимофей короткими очередями пытался достать отползающих немцев, до гранат и пальбы из особистского пистолета дело все же не дошло. Гвардия удержала переправу, а после подхода свежих батальонов 57-й дивизии наши перешли в контратаку.

Далеко продвинуться не удалось. Зацепились за вторую линию траншей, вернули рокадную дорогу Шерпены – Пугачены. На военном языке это называется «стабилизация обстановки». Но дела, конечно, были хреновы. Шерпены оказались потеряны, плацдарм ужался втрое, большая часть тяжелой артиллерии бесполезно сгрудилась в лесу, немцы бомбили нещадно…

Столько наших убитых Тимофей еще не видел. На дороге, в траншеях и просто на поле, между воронками – везде лежали мертвые бойцы. Иногда казалось, что лица знакомые. Но уже смеркалось, таяла в сером вечере страшная изрытая земля высокого берега, чернильная тьма залила русло Днестра, и лишь у передовой уходили к звездам трассеры и вспыхивали ракеты. Боец Лавренко брел к себе на проклятый склад КНН, реагировать на разрывы мин уже не оставалось сил.

Печать была сорвана – побывал в гостях кто-то. Тимофей щелкнул зажигалкой (прощальный подарок старшего лейтенанта Морозова) – фитиль зажегся ярким огоньком. Были видны следы чужого вторжения: упаковки от бинтов, окурки, забытая пилотка. Пилотка – это хорошо.

Тимофей повалился на катушки, нащупал спрятанную под стеной телогрейку. Под ватником стало теплее, но болело все, что может болеть. Еще и два ногтя содрал непонятно где. У Тимофея имелись два сухаря – бойцы батальона, с которыми дошел до второй траншеи, поделились, – но грызть сил не имелось. И идти за водой сил не было.

Боец Лавренко еще разок щелкнул зажигалкой. Хороший прибор, наверное, трофейный. Странное дело: вот уходят с плацдарма раненые люди, может, и не доживут они до госпиталя, а что-то стараются оставить – то ли бойцу, то ли самому плацдарму…

Огонек погас. Тимофей послушал, как снаружи роют землю – кажется, на месте артразведчиков обустраивались минометчики. Ладно, если до утра доживем, познакомимся.

День выдался настолько тяжким, что упорствовать и сражаться с памятью никак не получалось. Увиделось лицо Стефэ – вот прямо как рядом сидела. Даже запах как наяву ощутился.

Боец Лавренко подумал, что контузии даром не проходят, и провалился в сон.

4. Август. Фрукты

Жестяное ведро Тимофей подклепывал дважды, сейчас уже не подтекало. С водой на плацдарме имелись проблемы, иной раз пока дождешься подвоза… Можно было, конечно, и к обмелевшему Днестру сходить, но к речной воде боец Лавренко относился с должной осторожностью. Стираться – это конечно, а пить… Народ и так болеет всяким разным. По большей части малярия свирепствует, но желудки иной раз тоже слабину дают.

Тимофей глянул в пилотку, сейчас выполнявшую роль лукошка. Головной убор был полон слив – крупных, сизых, пахучих, с матовой пыльцой. Наверняка сочные, рот сразу слюной наполнился. Но надо помыть, надо!

Сливами угостил водитель хозроты. Дней десять назад Тимофей ему камешек для зажигалки отдал, теперь вот прибыток с той ерунды получился. Фрукты возили с левого берега, урожайный год намечался, что даже странно, учитывая сухое и жаркое лето. Хотя весна, помнится, была совсем наоборот…

Плацдарменное лето давно вошло в свою заключительную треть: над берегами Днестра навис август – душный, пыльный, полный предчувствий. Намечалось движение, на этот раз серьезное, решительное и однозначное. Надо думать, по ту сторону нейтральной полосы об этом тоже догадывались и тряслись всеми поджилками. Да и сколько можно?! Войска других фронтов вон уже где, а здесь прикипели, застряли, увязли. Но ничего-ничего…

Тимофей дошел до своего расположения, поздоровался с соседями-связистами. Их наглый часовой по прозвищу Мишка Гоп немедля попытался сцапать горсть слив, но боец Лавренко, готовый к такой атаке, уклонился и высказался в том смысле, что нахальным мордам ничего не положено.

Табличка на складе КНН висела новая, аккуратно выжженная на светлой изнанке крышки снарядного ящика, но Тимофей глянул на собственное творчество с глубоким отвращением. Надоело просто до невозможности. Хотя выглядит убедительно.

На плацдарме вообще царила упорядоченность: везде указатели, направляющие стрелки, на каждом повороте траншеи пояснительная надпись – «Хозяйство Васильева», «Хозяйство Сикенко» или какое-нибудь зашифрованное «ЕЖЗЖК-2/4». Никто надписи не читал, но раз положено, то положено. Войска в последнее время не менялись, но ночами по берегам двигалось много техники, моторы гудели так, словно сплошь танковые дивизии понаехали. Это было не совсем так, но рядовой Лавренко умел свои стратегические соображения держать при себе.

Собственно, чаще мучили Тимофея мысли не стратегические, а сугубо философские. Во-первых, почему до сих пор жив и даже не ранен, во-вторых, да что это за рок такой с этим кабелиным складом?! Невозможно же всю войну в одном блиндаже просидеть! Терзала еще третья мучительная мысль, но ее думать не следовало, поскольку она личная и ненужная.