Волшебница Шалотт и другие стихотворения - Альфред Теннисон

Г. Кружков

‘SEE WHAT A LOVELY SHELL’

See what a lovely shell,Small and pure as a pearl,Lying close to my foot,Frail, but a work divine,Made so fairily wellWith delicate spire and whorl,How exquisitely minute,A miracle of design!

What is it? a learned manCould give it a clumsy name.Let him name it who can,The beauty would be the same.

The tiny cell is forlorn,Void of the little living willThat made it stir on the shore.Did he stand at the diamond doorOf his house in a rainbow frill?Did he push, when he was uncurl’d,A golden foot or a fairy hornThro’ his dim water-world?

Slight, to be crush’d with a tapOf my finger-nail on the sand,Small, but a work divine,Frail, but of force to withstand,Year upon year, the shockOf cataract seas that snapThe three decker’s oaken spineAthwart the ledges of rock,Here on the Breton strand!

РАКОВИНА

Вот, на песке морском,Раковина, посмотри —Крохотная вещица,Не крупней ноготка,С тоненьким завитком,Розовая внутри,Как чудесно искрится,Радужна и хрупка!

Мог бы назвать ученыйКличкой ее мудреной,С книжного взяв листа;Но и не нареченнойИмя ей — красота.

Тот, кто в ней обитал,Видно, покинул в тревогеДомик уютный свой;Долго ли он простоялВозле своих дверей,Рожками шевеляНа жемчужном пороге,Прежде, чем с головойКануть в простор морей?

Тонкая — даже дитяПяткой его сломает,Крохотная — но как чудно,Дивно сотворена!Хрупкая — но волна,Что поднимает шутяТрехмачтовое судноИ о риф разбивает, —Сладить с ней не вольна.

Г. Кружков

GODIVA

I waited for the train at Coventry;I hung with grooms and porters on the bridge,To watch the three tall spires; and there I shapedThe city’s ancient legend into this:

Not only we, the latest seed of Time,New men, that in the flying of a wheelCry down the past, not only we, that prateOf rights and wrongs, have loved the people well,And loathed to see them overtax’d; but sheDid more, and underwent, and overcame,The woman of a thousand summers back,

Godiva, wife to that grim Earl, who ruledIn Coventry: for when he laid a taxUpon his town, and all the mothers broughtTheir children, clamouring, ‘If we pay, we starve!’She sought her lord, and found him, where he strodeAbout the hall, among his dogs, alone,His beard a foot before him, and his hairA yard behind. She told him of their tears,And pray’d him, ‘If they pay this tax, they starve.’Whereat he stared, replying, half-amazed,‘You would not let your little finger acheFor such as these?’ — ‘But I would die,’ said she.He laugh’d, and swore by Peter and by Paul:Then fillip’d at the diamond in her ear;‘Oh ay, ay, ay, you talk!’ — ‘Alas!’ she said,‘But prove me what it is I would not do.’And from a heart as rough as Esau’s hand,He answer’d, ‘Ride you naked thro’ the town,And I repeal it;’ and nodding, as in scorn,He parted, with great strides among his dogs.

So left alone, the passions of her mind,As winds from all the compass shift and blow,Made war upon each other for an hour,Till pity won. She sent a herald forth,And bade him cry, with sound of trumpet, allThe hard condition; but that she would looseThe people: therefore, as they loved her well,From then till noon no foot should pace the street,No eye look down, she passing; but that allShould keep within, door shut, and window barr’d.

Then fled she to her inmost bower, and thereUnclasp’d the wedded eagles of her belt,The grim Earl’s gift; but ever at a breathShe linger’d, looking like a summer moonHalf-dipt in cloud: anon she shook her head,And shower’d the rippled ringlets to her knee;Unclad herself in haste; adown the stairStole on; and, like a creeping sunbeam, slidFrom pillar unto pillar, until she reach’dThe gateway; there she found her palfrey traptIn purple blazon’d with armorial gold.

Then she rode forth, clothed on with chastity:The deep air listen’d round her as she rode,And all the low wind hardly breathed for fear.The little wide-mouth’d heads upon the spoutHad cunning eyes to see: the barking curMade her cheek flame: her palfrey’s footfall shotLight horrors thro’ her pulses: the blind wallsWere full of chinks and holes; and overheadFantastic gables, crowding, stared: but sheNot less thro’ all bore up, till, last, she sawThe white-flower’d elder-thicket from the fieldGleam thro’ the Gothic archway in the wall.

Then she rode back, clothed on with chastity:And one low churl, compact of thankless earth,The fatal byword of all years to come,Boring a little auger-hole in fear,Peep’d-but his eyes, before they had their will,Were shrivell’d into darkness in his head,And dropt before him. So the Powers, who waitOn noble deeds, cancell’d a sense misused;And she, that knew not, pass’d: and all at once,With twelve great shocks of sound, the shameless noonWas clash’d and hammer’d from a hundred towers,One after one: but even then she gain’dHer bower; whence reissuing, robed and crown’d,To meet her lord, she took the tax awayAnd built herself an everlasting name.

ГОДИВА

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясьВ толпе народа по мосту, смотрелНа три высоких башни — и в поэмуОблек одну из древних местных былей.

Не мы одни — плод новых дней, последнийПосев Времен, в своем нетерпеливомСтремленье вдаль злословящий Былое, —Не мы одни, с чьих праздных уст не сходятДобро и Зло, сказать имеем право,Что мы народу преданны: Годива,Супруга графа Ковентри, что правилНазад тому почти тысячелетье,Любила свой народ и претерпелаНе меньше нас. Когда налогом тяжкимГраф обложил свой город, и пред замкомС детьми столпились матери, и громкоЗвучали вопли: «Подать нам грозитГолодной смертью!» — в графские покои,Где граф, с своей аршинной бородойИ подсаженной гривою, по залуШагал среди собак, вошла ГодиваИ, рассказав о воплях, повторилаМольбу народа: «Подати грозятГолодной смертью!» Граф от изумленьяРаскрыл глаза. «Но вы за эту сволочьМизинца не уколете!» — сказал он.«Я умереть согласна!» — возразилаЕму Годива. Граф захохотал,Петром и Павлом громко побожился,Потом по бриллиантовой сережкеГодиве щелкнул: «Россказни!» — «Но чем жеМне доказать?» — ответила Годива.И жесткое, как длань Исава, сердцеНе дрогнуло. «Ступайте, — молвил граф, —По городу нагая — и налогиЯ отменю», — насмешливо кивнул ейИ зашагал среди собак из зала.

Такой ответ сразил Годиву. Мысли,Как вихри, закружились в ней и долгоВели борьбу, пока не победилоИх Состраданье. В Ковентри герольдаТогда она отправила, чтоб городУзнал при трубных звуках о позоре,Назначенном Годиве: только этойЦеною облегчить могла ГодиваЕго удел. Годиву любят, — пусть жеДо полдня ни единая ногаНе ступит за порог и ни единыйНе взглянет глаз на улицу: пусть всеЗатворят двери, спустят в окнах ставниИ в час ее проезда будут дома.

Потом она поспешно подняласьНаверх, в свои покои, расстегнулаОрлов на пряжке пояса — подарокСурового супруга — и на мигЗамедлилась, бледна, как летний месяц,Полузакрытый облачком… Но тотчасТряхнула головой и, уронившиПочти до пят волну волос тяжелых,Одежду быстро сбросила, прокраласьВниз по дубовым лестницам — и вышла,Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,Где уж стоял ее любимый конь,Весь в пурпуре, с червонными гербами.

На нем она пустилась в путь — как Ева,Как гений целомудрия. И замер,Едва дыша от страха, даже воздухВ тех улицах, где ехала она.Разинув пасть, лукаво вслед за неюКосился желоб. Тявканье дворняжкиЕе кидало в краску. Звук подковПугал, как грохот грома. Каждый ставеньБыл полон дыр. Причудливой толпоюШпили домов глазели. Но Годива,Крепясь, все дальше ехала, покаВ готические арки укрепленийНе засияли цветом белоснежнымКусты густой цветущей бузины.

Тогда назад поехала Годива —Как гений целомудрия. Был некто,Чья низость в этот день дала началоПословице: он сделал в ставне щелкуИ уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,Как у него глаза оделись мракомИ вытекли, — да торжествует вечноДобро над злом. Годива же достиглаВ неведении замка — и лишь толькоВошла в свои покои, как ударилИ загудел со всех несметных башенСтозвучный полдень. В мантии, в коронеОна супруга встретила, снялаС народа тяжесть податей — и сталаС тех пор бессмертной в памяти народа.

И. Бунин