Сумасшедшее семя - Энтони Берджесс

— Все время срезают пайки, — сказала Беатрис-Джоанна. — Почему — не объясняют. На улицах шли демонстрации. В одну попал Тристрам. В тот момент он был пьян. Думаю, его полиция наверняка забрала. Надеюсь, с ним все будет в полном порядке.

— Ну, — сказал Шонни, — я ему никакого реального зла не желаю. Пьяный был? Может, это, в конце концов, и хорошо для него.

— Долго думаешь у нас пробыть? — спросила Мевис.

— Пожалуй, с таким же успехом могу сейчас сказать, — сказала Беатрис-Джоанна. — Надеюсь, это вас не шокирует, и ничего подобного. Я беременна.

— Ох, — сказала Мевис.

— И, — сказала Беатрис-Джоанна, — рада своей беременности. Я хочу ребенка.

— Определенно выпьем за это, — взревел Шонни. — К черту последствия, вот что я скажу. Жест, вот что это такое. Поддерживать огонь, служить мессу в темнице. Хорошая девочка. — И налил еще вина.

— Ты здесь хочешь ребенка родить? — спросила Мевис. — Это опасно. Этого долго Fie скроешь. Об этом надо очень тщательно поразмыслить при нынешнем положении вещей.

— Это Божья воля! — вскричал Шонни. — Идите и размножайтесь. Значит, в твоем мужичке еще теплится хоть какая-то жизнь, а?

— Тристрам не хочет, — сказала Беатрис-Джоанна. — Велел мне убираться.

— Кто-нибудь знает, куда ты поехала? — спросила Мевис.

— Пришлось сказать полиции в Юстоне. Я сказала, просто еду с визитом. Я не думаю, чтоб они что-нибудь сделали. Ничего нет плохого в визите.

— Довольно долгий визит, — сказала Мевис. — А еще возникает вопрос насчет места. Детей сейчас нет, они в Камноке с Герти, тетушкой Шонни. Но когда вернутся…

— Ну, Мевис, — сказала Беатрис-Джоанна, — если тебе не хочется, чтоб я осталась, прямо так и скажи. Не хочу быть обузой и тяготой.

— Ты не будешь ни тем ни другим, — сказал Шонни. — Если понадобится, можем тебя устроить в каком-нибудь сарае. Гораздо более великая Матерь, чем ты, родила в…

— Ох, хватит сентиментальничать, — упрекнула его Мевис. — Подобные вещи порой отвращают меня от религии. Если ты решилась, — сказала она сестре, — в самом деле решилась, что ж, будь что будет, будем надеяться, скоро придут лучшие времена. Я ведь чувства твои понимаю, не думай. Просто надо надеяться на возвращение более разумных времен, вот и все.

— Спасибо, Мевис, — сказала Беатрис-Джоанна. — Знаю, будет целая куча проблем, — регистрация, пайки и прочее. Хватит времени обо всем этом подумать.

— Ты правильно выбрала, куда пойти, — сказал Шонни. — Мое ветеринарное образование очень даже пригодится, благослови тебя Бог. Я многим приплодам помог появиться на свет.

— Животным? — спросила Беатрис-Джоанна. — Неужели ты хочешь сказать, что у вас есть животные?

— Облезлые несушки, — мрачно сказал Шонни, — да старая свинья Бесси. У Джека Бэра в Блэкберне есть боров, которого он одалживает. Все это считается незаконным, будь они прокляты Святой Троицей, однако мы умудряемся пополнять свой постыдный рацион кусочками свиного мяса. Всё в ошеломляющем состоянии, — сказал он, — и, похоже, никто абсолютно ничего не понимает. Эта самая гниль вроде бы целый мир поразила, несушки не несутся, а последний приплод Бесси был до того больной, с какими-то непонятными опухолями внутри, да тошнило его глистами и прочим, что пришлось мне избавить его от страданий. На нас пало проклятие, прости всех нас Бог, из-за нашего богохульства против жизни и любви.

— Кстати, о любви, — сказала Мевис, — у тебя все кончено с Тристрамом?

— Не знаю, — сказала Беатрис-Джоанна. — Стараюсь за него тревожиться, но как-то не могу. Кажется, вся любовь моя теперь сосредоточена на чем-то еще не родившемся. Я чувствую, будто меня призвали и использовали. Но несчастной я себя из-за этого не считаю. Скорее наоборот.

— Я всегда говорила, ты вышла не за того мужчину, — сказала Мевис.

Глава 10

Дерек Фокс вторично читал два поспешно исписанных листика туалетной бумаги за подписью своего брата; читал, улыбаясь.

«Меня здесь незаконно задерживают и не разрешают ни с кем повидаться. Я взываю к тебе, как к брату, употреби свое влияние и освободи меня. Все это постыдно и несправедливо. Если тебя не тронет простой братский призыв, может быть, тронет следующее признание, а именно: мне известно о твоей продолжительной связи с моей женой, которая сейчас носит твоего ребенка. Как ты мог? Ты, мой брат… Сейчас же вытащи меня отсюда. Это минимум, что ты для меня можешь и должен сделать. Торжественно заверяю, если окажешь помощь, которой прошу, дело дальше не пойдет. Однако, если нет, буду вынужден сообщить обо всем соответствующим властям. Вытащи меня отсюда. Тристрам».

Письмо было сплошь испещрено штампами, точно паспорт: «Просмотрено. Комендант Центра Предварительного Заключения Франклин-роуд»; «Просмотрено. Начальник Брайтонского Отделения Полиции»; «Просмотрено. Начальник 121 Полицейского Округа»; «Вскрыто. Центральная Регистратура Поппола». Дерек Фокс улыбался, развалясь в кресле из кожзаменителя, улыбался большим, как луна, идиотским часам на противоположной стене, куче телефонов, спине своего надушенного секретаря. Бедный Тристрам. Бедный не слишком умный Тристрам. Бедный слабоумный Тристрам, который самим актом писания уже обо всем сообщил всем имеющимся властям, соответствующим и несоответствующим. Но это, разумеется, не имеет значения. Неподтвержденная клевета и наветы, целый день комариными стаями зудящие в офисах наверху, не принимаются во внимание. И все же в принципе Тристрам способен досадить. Обезумевший рогоносец Тристрам с шайкой школьников-головорезов. Тристрам, поджидающий в темноте, спрятав нож. Одуревший от алка Тристрам с пистолетом. Пускай лучше Тристрам временно посидит в клетке; утомительное занятие — быть настороже против своего брата.

А как насчет нее? Это совсем другое. Обождать, обождать, — скоро должна наступить очередная фаза. А насчет бедного глупого капитана Лузли? Оставить идиота в покое. Дерек Фокс обзвонил полицейские штаб-квартиры и потребовал на основании подозрения исключить из обращения Тристрама Фокса на неопределенное время. А потом начал работать над конспектом телевизионного выступления (пять минут после двадцатитрехчасовых новостей в субботу) с предупреждениями и призывами к женщинам Большого Лондона. «Любить страну, — писал он, — один из чистейших видов любви. Желать благополучия своей стране — святое желание». Ему легко давались подобные вещи.

Часть третья

Глава 1

Дождливый август и сухой сентябрь, однако, казалось, заболевание всемирного урожая зерна поднимается выше погоды, словно летательный аппарат. Это была неизвестная прежде гниль, структура которой под микроскопом не отвечала ни одной картине болезни и которая сопротивлялась любым ядам, какие могло изобрести Глобальное Сельскохозяйственное Управление. Но она заразила не только рис, маис, ячмень, овес, пшеницу: с деревьев и кустов падали фрукты, пораженные какой-то гангреной; картофель и прочие корнеплоды оборачивались комьями черно-синей грязи. Кроме того, животный мир: глисты, кокцидиоз, лишай, окаменелость костей, птичья холера, проплазия яйцевода, гнойный уретрит, паралич, дисплазия скакательного сустава, — вот лишь некоторые болезни, бушевавшие в инкубаторах, превращая их в полные перьев морги. В начале октября на северо-восточное побережье выбрасывало косяки тухлой рыбы; реки провоняли.

Достопочтенный Роберт Старлинг, Премьер-Министр, лежал октябрьской ночью без сна, ворочаясь в одиночестве на двуспальной кровати, откуда был изгнан его дружок. Голова его была полна голосов — голоса специалистов твердили, что они не знают, просто даже не знают; голоса фантастов обвиняли вирусы, зайцем прибывшие на возвращавшихся лунных ракетах; смачные голоса паникеров объявляли на последней Конференции Премьеров Ангсо: «Этот год переживем, мы почти сумеем прожить этот год, но обождите следующего…» А один очень интимный голосок нашептывал статистику и демонстрировал в темноте спальни ужасающие диапозитивы.

— Здесь мы видим последний голодный бунт в Кочбихаре, в результате которого в общей могиле погребено по самому общему счету четыре тысячи; фосфорного ангидрида навалом, правда? А теперь перед нами в высшей степени красочные изображения голодающих в Гулбарге, Бангалоре и Раджуре: посмотрите поближе, полюбуйтесь торчащими ребрами. А теперь перейдем к Ньясаленду: голод в Ливингстоне и Мпике. Могадишо, Сомали, — у стервятников большой праздник. А теперь пересечем Атлантический…

— Нет! Нет! Нет! — Достопочтенный Роберт Старлинг крикнул так громко, что разбудил своего маленького дружка Абдул Вахаба, коричневого мальчика, спавшего на низенькой выдвижной кроватке в гардеробной достопочтенного Роберта Старлинга. Абдул Вахаб прибежал, завернувшись в саронг, включил свет.