Ковчег для незваных - Владимир Максимов

- Выходит, прикажут, тогда и грех - не грех? Илья Никанорыч, миленький, кому он свет застил, кого обидел когда? - Колени у нее подгибались, она медленно сникала к его ногам. - Илья Никанорыч, заставьте Бога молить, вечной рабой служить вам буду, половиком постелюсь, топчите, как вздумается, только выручите его, непутевого, не виноватый он ни сном, ни духом, верно говорю. - Не получая от него ответа, она обхватила его сапоги, прижалась щекой к голенищу. - Ведь знаю, что люба я вам, я на все согласная, только выручите Ивана Осипыча, Христом-Богом прошу!

Кровь бросилась ему в голову, на мгновение он дрогнул, ослаб решимостью, и рука его против воли потянулась к выбившейся у нее из-под платка золотистой пряди, но в этот момент снаружи в теплушку проник повторный зов гудка - более протяжный, более требовательный, и Золотарев, кляня в душе свою минутную уступчивость, наконец, стряхнул ее с себя, рывком распахнул дверь, одним прыжком выкинулся из вагона и опрометью бросился в сторону разъезда.

По пути он чуть было не сбил с ног Петруню Бабушкина, который тут же пристроился к нему сбоку и, еле успевая за ним, жарко дышал ему на ухо:

- Ты, Илья Никанорыч, не подумай чего, наше дело - сторона, мы люди маленькие, промеж нами ничего такого не было, Ванька сам по себе, а я сам по себе, у меня к евонным затеям никакого касательства.

Ускоряя шаг, Золотарев даже сплюнул от досады, до того муторно ему сделалось:

- Отстань, лягавый, еще успеешь в портки наложить, где понадобится, мать твою так!

- Не обижайся, Илья Никанорыч, - тот сразу отстал, остановился, какой с нас спрос, с сиволапых!..

Золотареву надолго запомнится и это утро, и этот - на бегу - разговор. Не раз потом ему самому придется выбирать, как говорится, между дружбой и службой, и неизменно в таких случаях он будет завидовать той простодушной легкости, с какой Петруня Бабушкин отрекся тогда от своего бригадира, которого, казалось, открыто боготворил...

- Эх, комсомол, прохлопал утечку, - Алимушкин спешил ему наперерез в сопровождении молоденького стрелка военизированной охраны, - полюбуйся-ка, вся малина в сборе, теперь - ходи да оглядывайся, того и гляди взбунтуются.

Золотарев обернулся и обмер: бригада почти в полном составе высыпала на полотно, выжи-дающе следя за приближением незваных гостей. Хохлушкин явно держался особняком, как бы подчеркивая этим непричастность остальных к себе и к тому, что сейчас должно было произой-ти. По обоим бокам от него, привалившись спинами к обшивке пульмана, стояли его тезки, два брата Зуевы: Иван Большой и Иван Маленький. И хотя особой разницы между ними ни в росте, ни в стати не было - они родились в один день и час - клички эти в бригаде к ним присохли, помогая окружающим отличать их друг от друга. Всегда готовые к отпору и драке, братья зорко цеплялись один за одного, а также за своего бригадира.

- Такие дела, Иван, - Алимушкин вплотную подступил к Хохлушкину, рассыпался отрывистой скороговоркой, - проедем со мной в райотдел, там разберутся, шума не подымай, бесполезно. - Он повелительно кивнул стрелку. - Веди.

Тот - веснушки на белобрысом лице от уха до уха - неуклюже ткнул бригадира ладонью в плечо:

- Пошли, гражданин...

Хохлушкин послушно тронулся с места, но в эту минуту произошла неожиданность: в руке Ивана Маленького вдруг оказался топор, никто не заметил, когда и откуда он успел извлечь этот топор, и рука его уже было взметнулась над головой остолбеневшего стрелка, когда бригадир опередил близнеца:

- Брось, Ванек, - вклинился он между ними, - этим делу не поможешь, только крови прибавится. Лучше мамане моей передай, чтоб не убивалась, скоро буду. И Марию не бросайте, пропадет. - И снова шагнул вперед. Пошли, служивый, чего ждать.

Алимушкина еще трясло от бешеного возбуждения, лейтенант был заметно раздосадован таким оборотом, пальцы его теребили пуговицу кобуры, но память уже возвращалась к нему, и, поворачивая следом за Хохлушкиным, он успел лишь погрозить Ивану Маленькому:

- Я с тобой еще поговорю, кулацкая рожа, в другом месте, ты у меня еще споешь лазаря! - И напоследок Золотареву. - Не задерживайся, рассусоливать некогда, айда бегом...

В дрезине было накурено и жарко. Здесь под присмотром второго стрелка уже сидели двое, судя по всему, те самые - из Бобрик-Донского: сивоусый старик с волосатыми ушами и парень лет около тридцати, в путейской фуражке, весело скаливший на вошедших золотозубый рот.

Дрезина просигналила в третий раз, вздрогнула и, набирая разгон, поплыла мимо разъезда. Золотарев инстинктивно скользнул взглядом вдоль полотна, вздохнул и захлебнулся собствен-ным вздохом: вровень с дрезиной бежала Мария со сведенными в крике губами. Постепенно она все более и более отставала, дрезина, гремя по стрелкам, выходила на прямую, бегущая фигурка продолжала уменьшаться в размерах, пока ее выбившаяся из-под платка рыжая прядь не сделалась крохотным пятном в голубой перспективе убегающей в даль дороги.

- Ишь ты, - кивнув в окно, осклабился золотозубый, - переживает девка. - Он стрель-нул озорным глазом на Хохлушкина. - Твоя, видать, бригадир? Тот молча сидел в углу, запрокинув голову и устало прикрыв веки. - Про тебя, брат, земля слухом полнится, говорят, все науки превзошел, ни чума, ни язва тебе ни по чем, из топора суп варишь, коммунией жить норовишь. Чуди - не чуди, а припухать тебе теперь вместе с нашим братом-красноушником до самого "приведения в исполнение". И никакие речи тебе не помогут. - Не услышав ответа, он принялся за напарника. - Слышь, Никитич, чудаки нынче на трояк - пара, сами под вышку лезут, жить неохота. Нам с тобой хоть есть чего вспомнить, пожили в свое полное удовольствие, а эти-то телята за какой хрен туда же?

Но старик тоже молчал, изредка, с угрюмой злостью сплевывая себе под ноги...

На подходе к Узловой их неожиданно накрыл проливной дождь с громовыми раскатами и трескучим полыханием молний. Последние километры дрезина, казалось, плыла сквозь водяную завесу, в которой призрачно растекалась цепь пригородных построек. Когда же из дождевого месива смутно вырисовались первые станционные коробки и дрезина сократила ход, Алимуш-кин деловито наклонился к Золотареву:

- Давай, комсомол, дуй сейчас прямо к себе в райком. - Он заметно отмяк от недавнего ожесточения. - Там для тебя у Богата кой-чего от нас оставлено. - Затем добавочно подмиг-нул. - У меня закон: долг платежом красен. - И снисходительно подтолкнул его к выходу. - Топай, комсомол...

Перед тем, как шагнуть в дождь, Золотарев скосил взгляд в угол, в сторону бригадира: тот сидел, все так же запрокинув голову, но глаза его теперь были широко открыты, словно прогля-дывая перед собой что-то такое, что недоступно обычному зрению. На краткий миг взгляды их скрестились, но, к удивлению Золотарева, в глазах у того не было ни укора, ни осуждения, одна только тоска - долгая, глубокая, иссушающая. С этим Золотарев и вышел в ливень, в город, в наступающий день.

Миша встретил Золотарева без особой радости, но с самого начала был подчеркнуто уважителен, даже ласков.

- Не садись, - Богат стал рыться в ящике стола, - дело у меня к тебе короткое, раз-два и - готово. Вот, - пряча от него глаза, тот протянул ему конверт, - приказано вручить по принадлежности, личное указание товарища Лямпе. - Миша задумчиво поскреб щетинистый подбородок, устремляясь взглядом куда-то мимо него, вздохнул мечтательно. - В Сочи поедешь, Илья, "там море Черное чарует взор", везет людям! - Затем поспешно поднялся и, не протягивая руки, понапутствовал. - Заслужил - получай и будь здоров...

Золотарев вышел из райкома с полным осадком этой их последней, как потом оказалось, с Мишей встречи. Его не оставляло ощущение, что Богат знает о нем много больше, чем это полагалось тому по должности, и поэтому на душе у него скребли кошки: "Сам же сосватал, а теперь нос воротит, очкарик вшивый!"

После дождя город выглядел чище и просторнее. Всё вокруг - мостовые, дома, деревья, провода электропередач - дымилось и отсвечивало в сиянии умытого утра. По уличным водостокам текла, летела, струилась шальная, с песчаным отливом вода. Взбудораженный ливнем, птичий галдеж упоенно сливался с ревом и блеяньем во дворах и перекличкой паровозов на станции. Все предвещало в течение дня зеркальное вёдро.

По дороге домой Золотарев не выдержал, распечатал конверт, заранее догадываясь о его содержимом. В нем оказались триста рублей и курортная путевка на полный месячный курс. Некоторое время он машинально перечитывал текст именного формуляра, и все события минув-шей ночи вдруг сосредоточились для него в этом прямоугольничке мягкого картона: недолгое застолье, бдение у озерка, плач Марии, отречение Петруни, арест. Пальцы его внезапно ослабли, бумажка выскользнула из рук, шлепнулась в дождевую стремнинку у его ног, затем, медленно намокая, понеслась вдоль водостока и вскоре исчезла из вида.

В этот день он в первый и последний раз в жизни напился до глухого бесчувствия.