Убийственные мемуары - Фридрих Незнанский

Нет, сперва нужно было еще раз взглянуть на квартиру Ракитского, вернее, на отдельные ее места. Турецкий достал хитрый ключ, вставил его в пресловутый замок «дибл», дважды повернул вправо и выругался, потому что вспомнил, что ошибся. Вытащил ключ из замка, вставил снова (иначе было нельзя, уже сработал блокиратор), дважды повернул влево, потом нажал – и замок открылся. Турецкий шагнул в квартиру, сразу же подняв голову, потому что то, что его интересовало, было сверху, и, возможно, это его движение – то, что он поднял голову, – спасло ему жизнь. Удар, рассчитанный на попадание в висок, теперь скользнул по переносице, подбородку, груди и отшвырнул Турецкого назад.

Кажется, это был молоток, успел подумать Турецкий, чувствуя, как собственная горячая кровь заливает ему нижнюю часть лица. Он не видел того, с кем сцепился, – противник обхватил его сзади за шею и целеустремленно душил, в глазах темнело. Говорила мне мама, не ходи по улицам без пистолета, мелькнула в затухающем сознании невеселая и вполне бесполезная мысль. Как бы он им сейчас воспользовался?! Одновременно с окончательной потерей сознания Турецкий успел услышать два глухих удара, шум какой-то борьбы, возни, в которой он уже не был участником, хлопок – и окончательно провалился в темноту.

Где-то играла музыка. Кажется, это был Шуберт. Чуть приглушенно, печально и очень чисто. Он такое уже определенно слышал. Но почему он уверен, что это Шуберт? Наверно, жена ему об этом сказала, ей ли не знать. Наверно, она сама сидела за пианино и играла, а он подошел и спросил: «Ирка, что это?» -а она пошевелила губами, и он прочитал: «Шуберт». Наверно, так оно и было, он не помнил наверняка. Но сейчас снова слышал эти же звуки, чуть приглушенные, печальные и чистые. Глаза открывать не хотелось, было хорошо, покойно. Допустим, меня пришили наконец, должно же это когда-то было произойти, почему не сейчас? Допустим, я на том свете, допустим, я не здесь. Впрочем, почему я так уверен, что я здесь? Может, и правда все уже давно поменялось, а там это здесь, а здесь… Он запутался в собственном сне, но это было приятно.

Турецкий наконец открыл глаза, потому что теперь кто-то его звал. Или нет? Но он не ошибся, это повторилось:

– Здор-рр-рово, Турецкий, здор-ро-во!

Ему отчего-то захотелось чихнуть, но не вышло, в средней части лица чувствовалась какая-то тяжесть, он еще пока что не понял, какая именно.

Турецкий подвигал глазами туда-сюда. Выяснилось, что он лежал дома, в собственном кабинете, на диване, заваленный пледами. А перед ним, между прочим, сидели профессор Андреев и дочка Ниночка. Андреев внимательно и тревожно всматривался в Турецкого, а Ниночка с восхищением – в самого Андреева. Вернее, в то, что сидело у него на плече. Там был здоровенный белый попугай с красным хвостом, который покосился на Турецкого зеленым глазом и заорал:

– Здор-рр-рово, Турецкий, здор-ро-во!

В комнату заглядывала Ирина Генриховна и неодобрительно качала головой.

Андреев, обнаружив, что Турецкий пришел в себя, тут же затарахтел:

– Вы уж простите великодушно, Александр Борисович, что со зверем к вам пришел, доктор сказал, вам полезна встряска будет…

– Доктор… – растерянно повторил Турецкий.

Андреев и Ниночка посмотрели друг на друга и расхохотались. После чего профессор полез в карман и протянул девочке рубль.

– Мы поспорили, – объяснил он. – Нина Александровна поставила на то, что вы ничего не помните, а я – наоборот.

– А что случилось-то? – Турецкий приподнялся на локтях. – После того, как меня по голове стукнули?

Андреев с торжествующим видом повернулся к Ниночке и молча протянул ладонь. Она со вздохом вернула рубль, потом подумала и добавила еще один. В комнату снова заглянула Ирина Генриховна и снова укоризненно покачала головой.

– Значит, помните? – участливо поинтересовался Андреев.

– Кто это был, его задержали? – спросил Турецкий.

– Не имею чести знать. Это у вашего помощника интересуйтесь, он сейчас на кухне пироги поглощает. Меня уже угостили.

– А меня? – с обидой спросил Турецкий.

Тут вошла Ирина Генриховна и силой заставила принять горсть лекарств.

– Доктор сказал, пока с носа гипс не снимут, никакой твердой пищи.

– Гипс? С носа?! – Турецкий вытащил из-под одеяла вялую руку и потрогал лицо. Действительно, посередине была повязка, скрывавшая нечто объемное. Тут только Турецкий понял, что через нос не дышится. – Он что, сломан?

Дочь и профессор энергично закивали головами. Птица на профессорском плече от этого движения тоже. И снова заорала:

– Здор-рр-рово, Турецкий, здор-ро-во!

– Он что-нибудь другое вообще у вас знает? – поморщился следователь.

– Unguibus et rostro! – тут же заорал попугай.

– Клювом и когтями, – перевел профессор. – Он говорит: работайте, цепляйтесь клювом и когтями.

– За что? За жизнь?

– Ну за нее, конечно, в первую очередь.

– Тогда скажите, чтобы мне дали чашку кофе.

– Александр Борисович, я узнал кое-что новое про кофе, – с тревогой в голосе сообщил Андреев. – Оказывается, сильнее всего воздействует на организм первая чашка. Она резко увеличивает содержание кофеина в крови после ночного снижения его уровня, вызывает уплотнение стенок артерий на два часа, повышает артериальное давление, увеличивает нагрузку на сердце! И это совсем не фигня, как говорит мой аспирант!

– Я сам так говорю, – через силу пробормотал Турецкий.

– Вот, – торжествующе сказала дочь, – а меня еще ругают!

– Вали в свою комнату, – распорядился отец и, кивнув на попугая, спросил: – А это который из двух, Тотя или Тофа?

– Помните! – обрадовался Андреев. – Это хорошо, – значит, голова в порядке. Скажу вам по секрету, Александр Борисович, когда они порознь, я их сам не различаю. Ну ладно, не стану вас утомлять, я, собственно, справиться о здоровье заехал, а заодно кое-какую детальку вам рассказать. Можно, да? Вспомнил я на досуге одного типуса, который к Ракитскому как-то насчет картин его заезжал, тоже коллекционер, пытался портрет один у Валентина выторговать – «Степень отчуждения» называется, Мануила Хатума. Уж не знаю, помните или нет, он тоже в спальне висел, рядом с Левитаном. Вроде занятный был человечек, этот коллекционер, как знать, может, он вас и заинтересует.

– И что же они, договорились? – через силу выдавил Турецкий.

– Раз картина Хатума у Ракитского осталась, то, надо полагать, что нет, – засмеялся Андреев. – Ну все, я откланиваюсь, в принципе я помощнику вашему все это уже рассказал в подробностях, так что не стану утомлять.

Турецкий закрыл глаза и снова провалился в темноту.

Он видел немолодую женщину, брюнетку, она была обнажена, на ее тело накладывались строчки, написанные по-арабски. Они зловещим образом напоминали оплетающую ее колючую проволоку…

Потом он смотрел футбол, он видел Соколовского, отдающего голевой пас Стрельцову, видел, хотя понимал, что этого не может быть, они играли в разных командах и в разные годы…

Еще он видел полковника Ватолина с закатанными рукавами и пистолетом в руке…

Потом еще много чего видел, но уже больше не запоминал.

Следующий раз Турецкий очнулся двенадцать часов спустя. Как позже выяснилось, разгневанная слишком ранней активизацией мужа, Ирина Генриховна среди прочих лекарств дала ему снотворное.

Первым делом Турецкий попросил зеркало, и оно оправдало худшие его опасения. Из зеркала на него смотрела бледная физиономия с большой белой блямбой вместо носа, с оладьями вместо губ и двумя огромными симметричными синяками под глазами.

Говорить было тяжело. Турецкий взял с табуретки предусмотрительно заготовленный карандаш и маленький блокнот. Кое-как нарисовал там следующие слова, адресованные Федоренко:

"1. Кто такой Мануил Хатум и что изображено на его картине «Степень отчуждения»?

2. Каким образом я спасся?

3. Где нападавший?

4. Где во время нападения были Ватолин и Кузнецов? "

Спустя два часа приехал Федоренко и начал последовательно отвечать на записанные вопросы. До этого жена успела уже Турецкому популярно объяснить, что если он вообще хочет жить, то пусть лучше слушает, что она ему велит делать, а она в свою очередь руководствуется инструкциями врача.

Мишка Федоренко сказал следующее:

– Мануил Хатум – иранский художник с трудной судьбой. Правоверные мусульмане его где-то подкараулили и зарезали: он, с их точки зрения, неправильные картины рисовал. Картина, про которую идет речь, «Степень отчуждения», стала скандально знаменита в конце восьмидесятых годов, но как Ракитскому удалось ее заполучить – неизвестно, возможно, купил через подставное лицо на каком-то аукционе. На ней изображена немолодая обнаженная женщина, на ее тело накладываются строчки, написанные по-арабски. Выглядит это, Сан Борисыч, как колючая проволока.

Турецкий вспомнил один из своих недавних снов – это было точное его описание. Значит, он видел эту картину в квартире Ракитского и просто она в подкорке засела.