Забытая слава - Александр Западов

…Пьеса была готова. Надобно цензуровать и печатать.

Типографией владела Академия наук. Туда, через Неву, отправился Сумароков.

В Канцелярии он подал вместе с рукописью просьбу президенту издать трагедию. Выйдя на берег, встретил Тредиаковского и должен был ответить на подробные расспросы.

— Трагедию изволили сочинить? Ново, ново, и, наверное, во французском вкусе? — приговаривал профессор. — Всенепременнейше и скорейше прочитать не оставлю — ведь рукописи ко мне, яко цензору Академии, на отзыв идут.

— Уж не задержите, Василий Кириллович, — попросил Сумароков. — На днях я вас опять докукой обременю — сочинил две эпистолы, хочу напечатать.

— А к кому вы пишете?

— Не к кому, а о чем, — ответил Сумароков. — О русском языке и о стихотворстве.

— Послание к Пизонам, на манер Горация? — осклабился Тредиаковский. — И это прочтем, высокочтимейший. А зато и у меня к вам дельце будет. Малое оно, однако ж само в себе противуречиво. Нуждаюсь я в покровительстве, а помочь мне способов не нет.

— То есть способы имеются? — переспросил Сумароков. — Какие же?

— Доложите его высокографскому сиятельству… Отойдемте в сторонку, разговор наш огласки не требует… Так попросите графа предстательствовать перед братцем его Кириллом Григорьевичем, главным-командиром Академии и ее президентом. А о чем молвить, у меня в прошении означено, и тому следуют пункты.

Сумароков, щурясь и мигая, принялся читать прошение, но запутался среди хитросплетений приказной речи и вернул Тредиаковскому бумагу.

— Вы мне так расскажите, Василий Кириллович, — попросил он.

Тредиаковский объяснил, что Военная коллегия требует от него вернуть мужу крепостную девку.

— Гренадер Невского гарнизонного полка Бетков, из башкирцев, донес в коллегию, будто встретил на Васильевском острове свою жену, которую оставил дома, когда шел в рекруты. И будто увезли ее потом офицеры в Санкт-Петербург и подарили мне. Такую напраслину взводит! А я года с четыре, верно, имею у себя женку башкирского народа, крещенную под именем Натальи, и она мне на время тестем презентована, а ему досталась по указу. Лет восемь назад бунтовали близ Самары воры-башкиры. После усмирения мужиков казнили, а баб самарским почетным людям роздали и крепости на них составили. Тесть мой в Оренбургской комиссии служил протоколистом, и ему одну девку записали. Мужа этой башкирки давно в живых нет, а гренадер вклепался ложно не в свою жену.

— А вдруг он жив и через многие годы разлуки нашел жену? — спросил Сумароков. — Можете ли вы уверенно полагать, что это не так?

Тредиаковский уклонился от прямого ответа. Возражения он обдумал по порядку.

— Да хотя бы моя девка и подлинно была в Башкирии тому гренадеру женой, что с того? Они совокупились по магометанскому беззаконию, а Наталья теперь христианка. Нет правил святых отцов и указов императорских, чтобы православную признавать басурманскою женою.

Сумароков не без удивления посмотрел на собеседника. Он привык считать законным крепостное состояние крестьян, но черствость Тредиаковского его задела. Неужели перед ним тот самый Орфей острова Любви, описатель Аминты и Тирсиса, чьи стихи открывали ему когда-то тайны нежного чувства? Что сделали с ним ушедшие годы и побои Волынского!

— А если бы гренадер и обещал креститься, — продолжал Тредиаковский, — то не для спасения души, а затем, чтобы получить жену. У магометанцев можно иметь по семь жен, — что ж, он каждую будет отбирать у хозяев? Мой тесть никогда не согласится отдать свою крепостную, а без приказа его добром я распоряжаться не властен.

«Ханжа, — подумал Сумароков. — Лицемер и ханжа. Ничем я тебе помогать не буду».

— Башкирку эту вы, поди, в приданое за супругой получили, — сказал он, — что ж тут тестя спрашивать? А доброе дело исполнить и мужа с женой соединить без разрешения можно, это по-божески.

Тредиаковский слушал, пригнув голову, а потом спросил:

— Верно ли я выразумел, государь мой, что на вашу помощь мне надеяться нечего?

— Верно, Василий Кириллович. Таким конфузным делом, я графа утруждать не стану и вам советую гренадерскую жену отдать. Пусть она крепостная ваша, да ведь не раба, не в бою захвачена, а подьяческим пером подшиблена! Ныне свое малое счастье нашла — пусть и пользуется.

Тредиаковский бережно спрятал прошение в карман. Он был смертельно обижен отказом, но не изменил своей выдержке.

— Благодарствую, Александр Петрович, что научили меня уму-разуму, — с присвистом произнес он. — Но я от своего не отступлю и положусь во всем на волю всевышнего, если на грешной земле защитников не обрел. Напрасно только вашу милость потревожил…

«Ну, держись теперь, моя трагедия!» — сказал про себя Сумароков, прощаясь с профессором.

Сумароков опасался не напрасно. Тредиаковский забраковал трагедию «Хорев»: автор допустил в пьесе торжество порока и не дал победы добродетели, а потому сочинение его безнравственно. Однако генеральс-адъютант Разумовского фигура не маленькая, и Канцелярия Академии наук распорядилась трагедию печатать.

Эпистолы Тредиаковский читал в самом скверном расположении духа. Он был гоним судьбой и несчастен.

Обидным оказалось потерять башкирку Наталью. Сумароков не помог, дело пошло законным порядком. Гренадер Бетков принял крещение, стал Петром Петровым. Обер-комендант послал к Тредиаковскому за солдатской женой Петровой. Тот, исчерпав доводы христианской морали, ответил прямо: «Не отдам, она моя крепостная».

Военная коллегия упорства не любила. По новой жалобе гренадера приказала отобрать Наталью у профессора Тредиаковского и вернуть мужу.

А она и сама ушла, видя, что за нее начальники вступаются.

Но это было полгоря. Вскорости же Тредиаковский погорел.

Жил он в наемном доме с крохотными горницами, от огня берегся, да судьбы не минуешь — горел он уже вторично. Первый раз — лет десять назад, еще без Марьи Филипповны, и для поправления дел, ибо жалованье служителям Академия задерживала, уехал на год в Белгород, — кормиться у знакомых людей.

Новый пожар вспыхнул мгновенно. Тредиаковские сумели вылезти через окно. Погибли рукописи, сотни листов переводов, книги. Никаких вещей спасти не удалось. Надо просить вперед жалованье, чтобы снять квартиру, покупать хлеб.

Тредиаковский сидел в тесной кухне соседского дома. Кривая свеча коптила. На сундуке, прикрываясь хозяйской овчиной, спала Марья Филипповна. Холодный ноябрьский ветер дул в щели. Вероятно, в Неве прибывала вода.

Отгоняя тараканов, бегавших по столу, он читал рукопись Сумарокова, помечая ногтем отдельные строки.

Сумароков не интересовался земными недрами, подобно Ломоносову, и не исчислял хода планет. Его занимала только литература, но ее он ощущал как самое кровное свое дело и по личной склонности и по нуждам государственным. Он был уверен в могуществе слова, в силе призыва, укора, критики, наставления и желал расположить это слово в порядке, определить его лучшие качества, дать образцы, которым нужно следовать.

Тредиаковский удовлетворенно черкнул на поле, прочитав:

Что очень хорошо на языке французском,То может в точности быть скаредно на русском.Не мни, переводя, что склад в творце готов;Творец дарует мысль, но не дарует слов.

«Истинно, истинно! — подумал он. — Дельная речь, хоть слово «скаредно» для стихов не годится».

Он вернулся к началу эпистолы о русском языке, набело произнося шестистопные ямбы, — и вдруг увидел личность:

Тот прозой и стихом ползет, и письма оны,Ругаючи себя, дает писцам в законы.Хоть знает, что ему во мзду смеется всяк,Однако он своих не хочет видеть врак.

— «Твоих эпистол вздор набредить может всяк, поверит лишь тебе не умный, но дурак». Вот как ему ответить надобно. И отвечу, дай срок! — шептал Тредиаковский, уязвленный раскрытым намеком.

Вторая эпистола предлагала тему стихотворства. Тредиаковский, знавший наизусть стихотворный трактат Буало «Поэтическое искусство», ожидал уворованных строк, но, к своей досаде, не находил. Буало подробно говорит о романе, водевиле, эпопее — Сумароков их не упоминает. Зато у него есть оценка басни, ироикомической поэмы, о чем француз не писал, много сказано о песне и совсем мало — об эпиграмме, подробно разобранной Буало.

Да, образец наставления писателям у Сумарокова был, однако пользовался им он совершенно свободно.

Но личности и здесь проглядывают: «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен» — это Ломоносов, с ним теперь Сумароков дружит. «А ты, Штивелиус, лишь только врать способен» — в кого тут метит новоявленный Буало?