Продолжение легенды - Анатолий Кузнецов

Не берет. Уперся ногами лучше. Дерг! Дерг!

Весь красный, ноги скользят, колени дрожат. Рывок, еще рывок!

— Сильнее, такой-сякой! Прохлаждаться из-за тебя будем, да?

Собираю все остатки сил. Или слечу, или открою. Дерг!!! Как орудийный выстрел сработали рычаги: «Гур-дур-гур-р-бах-трах!» Бетон — лавиной в блок, бадья подпрыгнула, арматура присела, а я уцепился за прутья и закачался, как воробей на ветке, ни жив ни мертв.

— Ха-р-рош! Дава-ай!

Смотрю, Саша Гурзий сжимает руки над головой, подбадривает: все в порядке. Тросы дрогнули, полетела бадья.

Есть первая!.. Ну что ж, не хуже и не лучше других… А сам вытер холодный пот над бровями. Вот так работают.

Да. Вот так, Толя, строят коммунистическое будущее!

КТО ЖЕ ОНИ?

Это я такой слабый и беспомощный. Это для меня столько страхов и тяжестей. Наши бетонщики посильнее меня, они работают, словно копают огород или рубят дрова, — размеренно, с шутками, без особого напряжения. Они должны были быть стальными, если бы они не были простыми девчатами.

Тоня с соколиными бровями. Итак, есть две Тони на свете: одна на танцах, а другая в блоке.

Тут она молчаливая, размеренная; она работает только на вибраторе и на самых ответственных местах: по углам, под стенками, среди особо сложных арматурных сплетений. Даша очень уважает ее и никогда не бранит. На месте Тони я бы уже протянул ноги.

— Как ты можешь все время на вибраторе?!

— Он меня слушается. Я даже не напрягаюсь: он сам ходит, только направляй.

— А вытаскивать?

— Ну что ж, физкультура полезна! Да ты попробуй, как я, поучись. Он же живой, с характером! Давай становись, пока бадьи нет…

Тоня отличается от других и тем, что она стройная и изящная — да-да, изящная! — даже в этом медвежьем комбинезоне и резиновых сапожищах. Я не знаю, как она умудряется это делать. Другие девушки как узлы, как медведи, а она тоненькая, комбинезон сидит на ней, как влитый, на руке часы «Победа». Она и заляпана меньше, и руки у нее не изуродованы…

Иногда она поднимает раскрасневшееся лицо с выбившимися из-под косынки растрепанными волосами и со дна клетки смотрит в небо. Мы встречаемся взглядами, мне наверху хочется выпрямиться, ухарски поправить чуб, а она смотрит серьезно, будто спрашивает о чем-то загадочно. Потом улыбнется дружески и снова наклоняется.

Эти взгляды — наша тайна. Никто не замечает их. Тоня и не подозревает, как они держат меня…

Валя Середа. Она родом из Бодайбо. Мать-одиночка. Курносая, скуластая, плотная и пресимпатичная! Я еще не видел, чтобы она хмурилась, нервничала или с кем-нибудь поссорилась. Утопает в бетоне, запуталась в проводах, набрала полные сапоги раствора, тянет изо всех сил вибратор и щебечет там внизу:

— Ой, де-евочки-и! А мой Вовка сегодня говорит: «Мама! А в цирке клоун делал вот так. Я, как вырасту, пойду в клоуны!»

Она щебечет и щебечет о самых разных пустяках, и это не надоедает — наоборот, кажется: уйди она — и в блоке станет пусто.

— Де-вочки-и! Я и забыла: в наш магазин привезли огурцы, хорошие, малосольные, объеденье! Скорее берите, пока есть. Я могу взять, кому надо?

Она очень любит петь. Наша первая запевала. Чуть передышка, а то и в работе — заведет тонко, звонко, а другие подхватят, медленно тянут вибраторы, шеренгой идут от стены к стене и поют…

Тася-медвежонок. Она маленькая, круглая, добрая и хорошенькая, только руки у нее страшные — большущие, рабочие, красные. Закутанная и завязанная, как шар, даже лицо закрывает платком, чтобы не лупилось. Она недавно вышла замуж за скрепериста.

Время от времени Тася, деловито пыхтя, карабкается по арматуре на стену и, закрывшись от солнца ладонью, высматривает: где там, вдали, на плотине скрепер ее мужа? Увидит, расцветет и бултыхнется обратно в бетон.

А иногда в блоке поднимается суматоха и визг:

— Тася! Тася! Иди скорее! Толя пришел!

Это значит, что скрепер проходил рядом и муж выскочил, забежал на секунду. Он, стройный и белокурый парень, весь перемазанный мазутом, пахнущий солидолом, стоит на лестнице, улыбается. Тася шариком катится к нему; возьмутся за руки, стоят и смотрят друг другу в глаза.

И какая бы ни была спешка, даже сама грозная змея Дашка отпускает на три минуты Тасю, хоть и ворчит:

— Иди, холера, такая-сякая, иди целуйся со своим Толей!..

И я завидую Толе. Я тоже Толя, но не тот…

Дашка-змея. Наша звеньевая — самая злая и самая крикливая из девчат. Она дебелая, крепкая, словно железная. Лет ей под тридцать. Лицо конопатое, зубы желтые, в ушах серьги — ни дать ни взять, какая-нибудь деревенская бабенка. Но она прошла курсы и работала трактористкой, каменщицей, она строила в Москве дома на Песчаной улице, была на Сталинградской ГЭС. Это бой-баба, и она — мое проклятие. Ни секунды не дает отдохнуть, ни одного ласкового слова от нее не услышишь, ни одного мягкого взгляда. Иногда я готов ненавидеть ее.

— Толька-а! Такой-сякой, бери карандаш, считай объем этой штрабы. Быстро! Чему тебя в школе учили?

Она словно злится на меня за то, что у меня есть среднее образование, а у нее нет. Мы гонимся за кубами — больше, больше уложить. Считаем, вычисляем, рассчитываем. Я лихорадочно вспоминаю: высота 6; пи-эр-квадрат… 3,1416 умножить на…

Даша нервничает, проверяет меня, находит расхождение, сделанную впопыхах ошибку и едко обзывает меня доцентом, профессором или академиком — в зависимости от величины расхождения.

Рыжий Николай. Мужчин в бригаде мало, а в нашем звене только Николай да я. Говорят, перебывало у Москаленко много мужчин, но одни сами не выдержали, ушли, а других она разогнала. Москаленко предпочитает девчат, и некоторые из них работают у нее уже по четыре года.

Не знаю, за что она держит Николая. Зто подлинный рыжий черт: грубый, злой, угрюмый, ленивый, — иначе я не могу его представить. Николай — женоненавистник. Жена у него дома не говорит, только «шипит», девушек он называет только «бабы». Зато и они над ним посмеиваются и издеваются как только хотят.

Дело в том, что каждую свободную минуту Николай старается использовать, чтобы полежать. Найдет себе какую-нибудь дыру среди блоков, натаскает туда бумаги, досок с гвоздями, железяками — и, чуть свободная секунда, он уже там, лежит.

— Глядите, Коля уже нашел курятник! — смеются девушки. — Коля! Ко-ко-ко! Куд-ку-да! Яичко снес? Ко-ко-ко!..

Из «курятника» только торчит сизый нос Николая и время от времени пыхают клубы дыма. Он не удостаивает ответом.

— Бадья-а!

Николай вскидывается — и пошел-пошел на четвереньках по арматуре, как паук из засады: прыг, скок — поймал, сбалансировал. Дерг! Бетон еще валится, а он бочком-бочком, ползком в «курятник» и залег!

Сейчас мы с ним соседи, валим в смежные водосливы. Я смотрю внимательно и не могу одного понять: я лопаюсь, дежурю на арматуре, не отходя ни на шаг, пекусь на солнце, кипячусь, а у Николая бетона навалено больше. Чем это объяснить?

Вот так и понеслись дни. Теперь я уже совсем «свой» в котловане. Забежишь попить воды к Петьке-фотографу в будку. Там у него железо, провода, лампы, амперметры, и он, как Плюшкин, любовно копается в своем богатстве, чинит вибраторы, подключает прожекторы и еще успевает фотографировать. Его мечта — создать фотолетопись стройки.

Встречаюсь и с Захаром Захарычем: он возит щебенку под наш блок, всегда приветливо машет из кабины рукой. Все мы тут, в котловане, как дома.

Наши гости — экскурсанты из Иркутска, разные туристы, школьники. Они глазеют, удивляются кранам, ничего не понимают и шарахаются от машин. А я прохожу мимо развалистой походкой, не обращая никакого внимания… Или когда они испуганной кучкой стоят на эстакаде и смотрят, как работаем мы, тут даже лентяй Николай не лазит в «курятник». Мы ведь на виду, мы с ним представляем бригаду, и мы знаем, что пожарник, который от скуки у них за экскурсовода, сейчас поясняет: «Это бригада Москаленко, у них знамя, это самая лучшая бригада». Удивительно много знают на стройке пожарники, они всю технологию вам объяснят!

И еще нет отбоя от корреспондентов. Из каких только газет они не прибывают! И каждый ищет людей из своего города, и обязательно чтоб были передовиками.

А кто из нас передовик? Как отличить? Позавчера всю бригаду фотографировал корреспондент из Москвы. Белел почиститься, принять позы, полчаса из-за него держали на весу бадью, становились «динамично», то есть так, как мы никогда не стоим, вопреки всем приемам и правилам техники безопасности. Он щелкнул раз десять и, довольный, ушел, а мы полезли опять в свою клетку.

ТАКОЙ-СЯКОЙ

Итак, денег не осталось, если не считать разорванной трешки.

Что же я буду делать? Я совсем закрутился, запутался и не знаю, чем все это кончится.