Продолжение легенды - Анатолий Кузнецов

— У вас много книг, Тоня. Можно посмотреть?

— Смотрите.

— «Алые паруса»! Дайте почитать.

— Ой, мы сами сегодня едва достали…

— У-у, жадины! — рявкнул Ленька. — У вас зимой снегу не выпросишь!

— Это вы жадины! — напустилась на него Тамарка. — Ходит пять лет в одних и тех же штанах. Хоть бы постыдился! Фу, дырки уже скоро будут! Работничек — не заработает на костюм! Пьяница, голодранец!

— Сама ты голодранка!

— Кто? Я? Да я бы хотела, чтоб ты столько получал, сколько мы! Это же у вас бригада — шарашкина контора!.. Тонька, покажи новое платье, которое ты вчера купила.

— Вот. Хорошее?

Платье было замечательное, с большими лиловыми цветами, воздушное, но очень простенькое, видно, из какой-то дешевой материи.

— Хо-хо-хо! — закатился Ленька. — Ему цена — пятьдесят рублей!

— Ду-у-рак! Это креп-де-флер. Что ты понимаешь!.. Ох, Тонька, надо было все-таки взять то шелковое за пятьсот. Правда, дура, что не взяла?

Тамарка схватила с кровати гитару и на цыганский манер запела звучным, звонким и чистым голосом:

Эх-х…Да у нас денег — да куры не клюют!Эх, цыганка! Эх, смуглянка!..

Хороша жизнь, когда ты сама себе хозяйка! Это только считается, что муж да жена, да муж жену кормит. Зазнались вы, мужичье! Женщина, может быть, больше, чем вы, зарабатывает и лучше, чем вы, живет. А он возьмет да потом всю жизнь попрекает: я тебя, мол, кормлю, я тебя осчастливил! Не выйду замуж! Заработала сама — что хочу, то и сделаю. Вот справим себе с Тоней бостоновые костюмы, лаковые туфли! А вы будете в рваных штанах щеголять. Тогда к нам не подступись!

Эх!..На Таганке,Где вчера еще с тобой мы повстречались…

Она взметнула косицами — и по комнатушке словно рассыпались солнечные зайчики. От нее брызгами так и летели радость, энергия, смешинки. А она подмигивала, притопывала, и ее тонкое горло переливалось, играло, как у соловья:

На Полянке,Где вчера еще с тобой мы разошлись…

Оля в углу склонила низко голову и закрыла уши ладонями. Из коридора «на огонек» заглянула толстая, добродушная рожа с залихватским чубом, поводила глазами, ухмыльнулась и исчезла. Ленька, разинув рот, с нескрываемым восхищением пучил глаза на Тамарку, а она приплясывала, пела, вертелась перед нами: вот, мол, я какая, а что?

«ЭХ ВЫ, НОЧИ, МАТРОССКИЕ НОЧИ…»

Мы шли в темноте, спотыкались, хохотали. Тамарка дурачилась вовсю, на весь поселок заливисто выводила — я никогда не слышал таких голосов даже на концертах:

Эх вы, ночи, матросские ночи,Только ветер да море вокруг…

Было совсем темно: ни луны, ни звездочки. Я держал Тоню за локоть, чувствовал сквозь ее тонкое лиловое платье (надела впервые на танцы) тепло живой, нежной руки; спотыкаясь о выбоины, мы валились друг на дружку, смеялись, отставали.

— Тоня, вы откуда сами?

— Из-под Москвы, из Очакова — по Киевской дороге.

— А как сюда попали?

— А как все. Села да поехала.

— И у вас там семья осталась?

— Осталась! У нас там семейка большая. Восемь дочек, папка, мама.

— Восемь дочек?!

— Ага. Я самая старшая, а те все — мал мала меньше. Весело! Как запищат: мамка, дай! Хоть из дому беги!

— И вы убежали?

— Ну что ж, надо как-то определяться. Теперь им легче: я четыреста рублей посылаю…

Она запнулась, словно сказала что-то не так, и с легкой досадой перевела разговор:

— Мне нравится тут, на стройке… А вам? Вы уже привыкли? Николай, дурак, тогда даже не объяснил вам, что делать. Пришел, говорит: он с образованием, пусть сам башкой покумекает. Мы уж его ругали… А вы справились; видим, ничего, парень понимает.

— Какая вы непохожая…

— На кого?

— На себя. Когда вы в блоке, в комбинезоне, вы совсем другая, бетонщица! А вот сейчас — тонкая, красивая, нарядная.

— Да? — грустно-насмешливо спросила она. — Лучше не надо говорить комплименты… Давайте догоним их? Бегом!

На асфальте у школы толпа жужжала, как всегда. Казалось, тут собралась вся молодежь стройки. Откуда берутся силы? Наработались за день до чертиков, ноги бы только вытянуть и лежать, — нет, еще гладят платья, уходят чуть не до утра на танцы, пляшут до головокружения. Пиликали гармошки, кто-то навеселе «откалывал номера», путались какие-то морячки — откуда только они взялись? Мы кружились и кружились в темноте, почти наугад, и опять пахло сеном и дымком, шаркали по асфальту сотни ног. А потом шли домой, опять дурачились, мешали людям спать. На пустыре подошли к бурятам. Тамарка дерзко разорвала круг, схватила соседей под руки и пошла вместе с ними, сразу попав в ногу и в тон, как будто век танцевала «йохар»…

Расставаться не хотелось, было так хорошо! Провожали девушек в самое общежитие. Тамарка пихнула Леньку на бочку с мелом, и он выпачкал руки. Мы устали смеяться и петь — даже в груди заболело.

Дверь открыла Оля — с синими кругами под глазами, серьезная; левой рукой она потирала лоб; на столе лежали заляпанные чернилами учебники. Тамара ушла на кухню.

— Ну как мы только завтра бетонить будем? — сказала Тоня, устало швыряя на кровать косынку, платочек. — Спа-ать будет хотеться… И все равно… хорошо.

Она посмотрела синими глазами будто мне в самую душу. Будто мы что-то знаем, а другие не знают, глупые. И она тихо спросила:

— Правда?

— Правда.

— Ну, идите. Можете помыть руки и убирайтесь. Марш!

Мы с Ленькой вошли в кухню. Тамарка стояла у плиты и высыпала из кулька остатки вермишели. Она тут почему-то сразу осунулась, поблекла, на лбу прорезались морщины, и только теперь я с удивлением заметил, какая она бледная и худая — кости так и торчат. Устало взглянула на нас и серьезно сказала:

— Ну что же, веником вас гнать, что ли?

Мы попрощались и вышли. Стало почему-то невесело. Здесь, на лестничной площадке, у двери с табличкой «4», я спросил Леньку:

— А что же это Оля? Что у нее с рукой?

— Да… работала на циркулярке — и отхватило.

Славная девочка, так жалко! Никто за ней не ухаживает. Она решила выучиться, работу бросила. Видел — занимается. Тамарка ее держит, работает за двоих. Хорохорятся: «Мы! Креп-де-флер!», — а сами вермишель трескают… Пошли домой. Спасибо этому дому, пойдем к другому.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Так что прикажете делать, когда шофер подходит, смотрит просящими глазами и говорит:

— Припиши там… пару, а?

На машине «00–39» сидит тип, чем-то напоминающий дядю Костю — проводника в поезде: такие же стреляющие, нахальные глаза, только злее, увереннее, и во рту золотые зубы. Сделав ровно десять рейсов, он затормозил, открыл дверцу и осведомился:

— Ну-ка, сколько у меня?.. Че-го-о? А по моему счету уже двенадцать.

— Да нет же, десять. Вот.

— Странно ты считаешь!.. Поставь, поставь двенадцать!

— Не могу я, что вы!

Он оценивающе осмотрел меня, не спеша сплюнул.

— М-да… Видать, у тебя карандаш сломается.

Спокойно закрыв дверцу, он вдруг рванул с места так, что тормоза запищали. Целый час его не было, потом он явился с бетоном, дружески и широко улыбнулся:

— Пятнадцатый?

— Знаете что, — разозлился я, — у всех уже по двадцать, а у вас одиннадцать!

Он ничего не ответил и до конца смены больше не появлялся. Я прозвал его «рвач с золотыми зубами» и искренне рад, когда не вижу его.

На машине «00–77» ездит молчаливый пожилой, сгорбленный мужчина с грустными глазами. Он не говорит ни слова, послушно подгоняет машину, старательно опрокидывает ее и так же молча уезжает. Я даже не знаю, какой у него голос. Почему-то мне тяжело смотреть, как он устало, сгорбившись, сидит за рулем и смотрит застывшим взглядом из глубины кабины: какой я подам знак. Сделав пятнадцать рейсов, он вышел, молча заглянул в мой блокнот, вздохнул, посмотрел куда-то вдаль и снова принялся возить. Он очень старательный, но не нахальный, не успевает проскочить впереди других, и, хотя он без отдыха возит и возит, у него все равно почему-то меньше, чем у других. Я стараюсь найти ошибку, проверяю свои отметки, я болею за этого доброго усталого человека. Мне почему-то кажется, что у него большая семья и много детей. Но он в моем списке — на втором месте с конца, после того, что с золотыми зубами.

Вчера приехал новичок-татарин. Видно, он работал первые дни: дали ему самую что ни на есть завалящую машину, всю дребезжащую, скрипучую и заляпанную. На ней раньше возили грунт, и поэтому, когда новичок неумело опрокинул кузов, бетон совершенно не вывалился, так и прикипел, повис густым тестом. Я ахнул. Вдвоем мы бились, наверно, четверть часа: скребли лопатой, стучали кувалдой. Бедный татарин выбился из сил больше, чем я: так ему было совестно, так хотелось помочь. Вдобавок, съезжая, он не опустил кузов. Борт лязгнул о край бадьи — и крючки нижних замков так начисто и отлетели. Все! Теперь в ремонт.