Охваченные членством - Борис Алмазов

— И н-н-никого ф-ф-физически угр-робить не могли.

— Вы ее морально угробили!

В этой способности братьев никто не сомневался. Характеры — «нордические, стойкие». Оба учились и работали. Старший, Мишка, на дневном в Политехе и работал по вечерам, Витька учился там же, на вечернем, и потому работал с утра.

И вот однажды, возвращаясь из своей кочегарки, Витька увидел, как в его парадной мальчишки кидают в стенку «прабабушку» всемирно известного нынче дартса — самодельную стрелу с иглой и бумажным стабилизатором. Совершенно справедливо усмотрев в этой игре угрозу детскому здоровью, со словами: « Вы что, дебилы, глаза выколоть друг другу хотите?», Витька стрелу у них отобрал и дома, просто так, метнул ее в карту, норовя попасть в родной город Каунас. И не попал. Он метнул снаряд еще раз и опять промахнулся.

Когда с вечерней смены вернулся Мишка, то застал брата, метавшего стрелу в полном исступлении. Витька был злой, в поту, раздетый до трусов, а вся карта в мелких дырках от промахов.

Со словами: «Смотри, сопля, как это делается!» Мишка отобрал стрелу у младшего брата, метнул ее в карту и тоже промазал.

— Ах ты, зараза! — сказал он, снимая пиджак и галстук. — Ну-ка, ну-ка...

...В два часа ночи они решили не ложиться спать, пока не добьются победы...

...В семь утра решили не идти ни в институт, ни на работу...

...В десять почти одновременно оба попали. Наконец.

Молча проглотили вчерашние холодные макароны и рухнули на постели в полном изнеможении, но с достоинством победителей. И это были еще цветочки! Они еще и не такое могли!

Любая идея мгновенно подхватывалась и воплощалась. Жарким июнем, в разгар белых ночей возникло желание искупаться. Тут же все как обычно засидевшиеся гости и гостьи отправились к Петропавловке, мимо Летнего сада и Марсова поля. Несмотря на ночное время, было светло, как бывает в эту пору. В голубом свежеполитом асфальте отражался золоченый шпиль Михайловского замка. В Летнем саду надрывался соловей, в непривычной для него тишине гремевший трелями, слышными по всем окрестным набережным: Фонтанки, Екатерининского канала и Лебяжьей канавки... С Марсова поля в облаках аромата сирени так же раскатисто и звонко отвечал ему соперник.

— Умереть, не-не-не встать, — сказал Витька. — Откуда они, сволочи, в центре? Тут же днем не продохнуть от гари... Просто лечь и тихо умереть...

— Мальчики, — сказала какая-то разумная барышня. — Чего вы на Неву претесь? Купайтесь в Фонтанке или вон в Лебяжьей канавке.

— В Лебяжке мелко, а по Фонтанке дерьмо плывет.

— Как будто Фонтанка в Неву не впадает!

— Т-т-там к-к-к-консистенция другая!

Возбужденные соловьиными трелями и присутствием хорошеньких девушек, мы решили переплыть Неву! Разделись в стеклянном тамбуре Дома ученых, который тогда не запирался на ночь. Выбросили девчонкам одежду, поскольку сменных трусов не имели, наказали им идти на Петропавловку через Троицкий мост, а сами бодро и дружно метнулись в хладные волны.

Желание купаться прошло мгновенно. Стремительное течение упруго поволокло нас на Стрелку Васильевского острова, и противостоять ему было невозможно. Пловцы мы все пятеро были хорошие. Я тогда плавал в команде аквалангистов и за тренировку «наматывал» в бассейне километров пять, но то в бассейне... С ужасом я подумал, что частенько встречал в литературе характеристику пловца (скажем, Рахметова в «Что делать?») — «он Волгу переплывал... », но никогда, нигде не читал и не слышал, что кто-то переплывал Неву, да еще в самом широком месте... Обменявшись по этому поводу соображениями, мы решили повернуть обратно, но не тут-то было...Течение волокло нас уже в районе Зимнего дворца и тащило на самую стремнину...

— Н-н-надо за быки под Н-н-н-николаевским мостом цепляться... — присоветовал заводила Витька. Но при одном воспоминании, как летит мимо этих быков вода, возникало сильное сомнение в удаче.

— Похоже, тонем, — сказал самый спокойный среди нас — Судак.

— Надо по течению сплавляться, — предложил Мишка. — Куда-нибудь да вынесет.

— К-к-к Петергофу... — мрачно пошутил Витька. — Л-л-ледышки... 3-з-замерзаем же... Сейчас с-с-судорги начнутся... Ребя, у кого иголка есть? Надо было иголку взять.

— Надо было тебе иголку в язык, когда ты всех подначил, — сказал Мишка.

— Хоть в жопу! — сказал Судак. — Теперь без разницы.

Меня разобрал дикий смех. Это было нервное. Поскольку я отчетливо понимал — куда мы влетели.

Но, вероятно, молодость, литые мышцы и рефлекторная уверенность, что жить еще предстоит вечно, да еще что нас тут пятеро, как-нибудь выкарабкаемся, помогали держаться. Все было как-то ненатурально. Как-то не про нас...

Как же мы обрадовались трелям милицейского свистка! Какие там соловьи могли пойти в сравнение с его разливами и красотами русской словесности, с которыми два сержанта вытягивали нас на борт катера речной милиции, вылетевшего к нам из-под крутого мостика над Зимней канавкой.

— И главное — тверезые! Придурки! — мотал головой сержант, когда набитый нашими голыми телами катер гнал к Троицкому мосту. — Главное, в чем мать родила. За что багром-то хватать?

Даже находчивый Витька не решился ничего посоветовать нашему спасителю. А над русалками литых перил Троицкого моста плыли модные тогда бутоны причесок наших девиц. Они шли, совершенно позабыв о том, что только ради их благосклонного внимания (что и составляет, по мнению Пушкина, «единственную цель наших усилий ») мы чуть не отправились на тот свет. Они о чем-то увлеченно переговаривались, а одна из них, чуть приотстав, задумчиво вертела над головой, нацепив на палец, чьи-то плавки.

— С-с-с сволочи! — стуча зубами, сказал Витька.— Хоть бы на нас посмотрели...

— Мы не в костюмах, — философски заметил Витя Богуславский.

-— А во сколько бани открываются? — полюбопытствовал у сержанта Судак, поскольку мы были в мазуте.

— А вот как из КПЗ вас выпустят, — сказал сержант, — так аккурат в баню и пойдете. Ежели, конечно, ваши девицы трусы вам возвернут.

Перечень подобных историй можно продолжать бесконечно. Кое-что я рассказал в книге «Не только музыка к словам...» Нас всех объединяла пламенная любовь к пению, и нигде, и никогда я не пел столько, сколько в квартире на Фурманова. Песня объединяла и поющих, и слушающих. Не пели двое: Витька (но зато он был маг и волшебник магнитофона. Однажды, работая ночь на хрипатой «Яузе» и «Астре», мы записали целый хорал, который спели вдвоем с его старшим братом Мишкой. Мишка держал низы, а я все остальное, а потом множили, множили и множили, подпевая голосам на магнитофоне. Получилось сносно. А ведь это было тридцать лет назад...) и Витя Богуславский, который утверждал, что у него нет слуха. Он только молчал, глядел исподлобья сквозь тяжелые роговые очки и слушал. А пели мы самозабвенно. Часами.

Молва о наших спевках широко распространилась по городу, и к нам приходили всякие молодые ребята-студенты — попеть. Некоторые, побывав единожды, больше и не появлялись, а другие приживались. Так появился проходивший практику в журнале « Звезда» филолог Гришка. Обладателя похожего на плуг горба и хрустального тенора Гришку полюбили, что выражалось в полном пренебрежении к его физическому недостатку и отсутствии в связи с этим любых снисхождений. Пришел громадный, толстый Игнатов, обладатель бархатного баса, который пел с нами, пел, да и ушел в профессиональные певчие в Преображенский собор, что было весьма чревато в обществе строителей коммунизма. Говорят, комсомольские власти взялись его «охмурять и перевоспитывать», а кончилось это тем, что Игнатов ушел в монастырь иноком, наверное, по русской своей душе делал он все в жизни обратно требованиям власть предержащих.

Спевки происходили стихийно. Как правило, они начинались с того, что обнаруживался рубль. На пятьдесят шесть копеек покупалась бутылка вина «Айрум» или «Раздан», но уже за семьдесят две (год назад увидел это вино в магазине, кинулся как к глотку юности, отхлебнул — глаза из орбит, такой уксус — совершенно пить нельзя), за шестнадцать копеек — буханка хлеба и на оставшиеся — зельц — «холодец с ноготком» или « стюдень небритый» — в нем попадались клоки шерсти. Угощение было готово. Можно было ждать гостей. Приходили девчонки, приносили целомудренный лимонад. Изготавливался напиток «дуяк» (один к двум), который освежал, не был кислым и пьянил, поскольку алкоголь усваивался вместе с газом.

Или, например, сосед Геннадий, по прозвищу Пизя (очень был озабочен сохранением Пизанской падающей башни. Дни и ночи о ее спасении думал — чертежи рисовал), нес, например, кусок позеленелого сыра — выбрасывать в связи с полной пищевой непригодностью, но оказался перехвачен у самого помойного ведра Мишкой. Последний укорил его за истребление продуктов. Пристыженный Пизя кусок сыра отдал. Поэтому вместо студня и вина купили макарон, сварили, сдобрили тертым сыром, полили томатной пастой, посыпали перцем и подали под зеленью в тазике на общий стол. На спагетти гости налетели как мухи, в том числе и Пизя с двумя дочками трех и семи лет. Естественно, под такую «закусь» выпили ведра два неизвестно откуда добытого бочкового пива, а уж пели — до утра.