Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Максим Горький

<1901>

Слова — хамелеоны

Слова — хамелеоны,Они живут спеша.У них свои законы,Особая душа.

Они спешат меняться,Являя все цвета;Поблекнут — обновятся,И в том их красота.

Все радужные краски,Все, что чарует взгляд,Желая вечной сказки,Они в себе таят.

И сказка длится, длитсяИ нарушает плен.Как сладко измениться, —Живите для измен!

6 ноября 1901

«Все равно мне, человек плох или хорош…»

Все равно мне, человек плох или хорош,Вое равно мне, говорит правду или ложь.

Только б вольно он всегда да сказал на да,Только б он, как вольный свет, нет сказал на нет.

Если в небе свет погас, значит — поздний час,Значит — в первый мы с тобой и в последний раз.

Если в небе света нет, значит — умер свет,Значит — ночь бежит, бежит, заметая след.

Если ключ поет всегда: «Да, — да, да, — да, да», —Значит, в нем молчанья нет — больше никогда.

Но опять зажжется свет в бездне новых туч,И, быть может, замолчит на мгновенье ключ.

Красен солнцем вольный мир, черной тьмой хорош.Я не знаю, день и ночь — правда или ложь.

Будем солнцем, будем тьмой, бурей и судьбой,Будем счастливы с тобой в бездне голубой.

Если ж в сердце свет погас, значит — поздний час,Значит — в первый мы с тобой и в последний раз.

Из цикла «Сознание»

Терцины

Когда художник пережил мечту,В его душе слагаются картины,И за чертой он создает черту.

Исчерпав жизнь свою до половины,[60]Поэт, скорбя о том, чего уж нет,Невольно пишет стройные терцины.

В них чувствуешь непогасимый светСтрастей перекипевших и отживших,В них слышен ровный шаг прошедших лет.

Виденья дней, как будто бы не бывших,Встают, как сказка, в зеркале мечты,И слышен гул приливов отступивших.

А в небесах, в провалах пустоты,Светло горят закатным блеском тучи —Светлее, чем осенние листы.

Сознаньем смерти глянувшей могучи,Звучат напевы пышных панихид,Величественны, скорбны и певучи.

Все образы, что память нам хранит,В одежде холодеющих весталокИдут, идут, спокойные на вид.

Но, боже мой, как тот безумно жалок,Кто не узнает прежний ароматВ забытой сказке выцветших фиалок.

Последний стон. Дороги нет назад.Кругом, везде, густеют властно тени.Но тучи торжествующе горят.

Горят огнем переддремотной лениИ, завладев всем царством высоты,Роняют свет на дольние ступени.

Я вас люблю, предсмертные цветы!

<1900>

Веласкес

Веласкес, Веласкес, единственный гений.Сумевший таинственным сделать простое,Как властно над сонмом твоих сновиденийБезумствует солнце, всегда молодое!С каким унижевьем, и с болью, и в страхе,Тобою — бессмертные, смотрят шуты,Как странно белеют согбенные пряхиВ величье рабочей своей красоты!

И этот Распятый, над всеми ХристамиВознесшийся телом утонченно-бледным,И длинные копья, что встали рядамиНад бранным героем, смиренно-победным!И эти инфанты с Филиппом Четвертым,Так чувственно-ярким поэтом-царем, —Во всем этом блеске, для нас распростертом,Мы пыль золотую, как пчелы, берем!

Мы черпаем силу для наших созданийВ живом роднике, не иссякшем доныне,И в силе рожденных тобой очертанийПриветствуем пышный оазис в пустыне.Мы так и не знаем, какою же властьюТы был — и оазис и вместе мираж, —Судьбой ли, мечтой ли, умом или страстьюТы вечно — прошедший, грядущий и наш!

<1901>

ИЗ КНИГИ СТИХОВ «ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ»

(1903)

Из цикла «Безрадостность»

Безглагольность

Есть в русской природе усталая нежность,Безмолвная боль затаенной печали,Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора, —Над зябкой рекою дымится прохлада,Чернеет громада застывшего бора,И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.Глубокая тишь. Безглагольность покоя.Луга убегают далёко-далёко.Во всем утомленье — глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,В прохладную глушь деревенского сада, —Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,И сделали ей незаслуженно больно.И сердце простило, но сердце застыло,И плачет, и плачет, и плачет невольно.

<1900>

Из цикла «Приближения»

Воздушная дорога

Памяти Владимира Сергеевича Соловьева[61]

Недалека воздушная дорога[62], —Как нам сказал единый из певцов,Отшельник скромный, обожатель бога,Поэт-монах Владимир Соловьев.

Везде идут незримые теченья,Они вкруг нас, они в тебе, во мне.Все в мире полно скрытого значенья,Мы на земле — как бы в чужой стране.

Мы говорим. Но мы не понимаемВсех пропастей людского языка.Морей мечты, дворцов души не знаем,Но в нас проходит звездная река.

Ты подарил мне свой привет когда-то,Поэт-отшельник с кроткою душой.И ты ушел отсюда без возврата,Но мир земли — для неба не чужой.

Ты шествуешь теперь в долинах бога,О дух, приявший светлую печать.Но так близка воздушная дорога,Вот вижу взор твой — я с тобой — опять.

ИЗ КНИГИ СТИХОВ «ФЕЙНЫЕ СКАЗКИ»

(1905)

Из цикла «Былинки»

Береза

Береза родная со стволом серебристым,О тебе я в тропических чащах скучал.Я скучал о сирени в цвету и о нем, соловье голосистом,Обо всем, что я в детстве с мечтой обвенчал.Я был там далёко —В многокрасочной пряности пышных ликующих стран.Там зловещая пума враждебно так щурила окоИ пред быстрой грозой оглушал меня рев обезьян.Но, тихонько качаясьНа тяжелом, чужом, мексиканском седле,Я душою дремал — и, воздушно во мне расцвечаясь,Восставали родимые тени в серебряной мгле.О весенние грозы!Детство с веткой сирени, в вечерней тиши — соловей,Зыбь и шепот листвы этой милой плакучей березы,Зачарованность снов — только раз расцветающих дней!

ИЗ СБОРНИКА «СТИХОТВОРЕНИЯ»

(1906)

Русскому рабочему[63]

Рабочий, только на тебяНадежда всей России.Тяжелый молот пал, дробяОплоты крепостные.Тот молот — твой. Пою тебяВо имя всей России!

Ты знал нужду, ты знаешь труд,Ты слишком знаешь голод.Но ты восстал. С тобой идутВсе те, кто сердцем молод.Будь тверд, яви еще свой суд, —Острог не весь расколот.

Тебя желают обманутьОпять, опять и снова.Но ты нам всем наметил путь,Дал всем свободу слова.Так в бой со тьмой, и грудь — на грудь, —То — зов сторожевого.

Сторожевой средь темноты,Сторожевой средь ночи —Лишь ты, бесстрашно-смелый, ты!Твои нам светят очи.Осуществятся все мечты,Ты победишь, рабочий!

<Октябрь 1905>