Тигр в дыму - Марджери Аллингем

Первой его отчетливой мыслью было, что даже для кошмарного сна как-то уж слишком, холодно, омерзительно и шумно. Ощущение, что невозможно вымолвить ни слова, было ему знакомо из сновидений, и он то и дело встряхивал головой, отчаянно болевшей, борясь, как ему казалось, со сном. Наконец он осознал, что не спит, однако реальность оказалась такой, что Джеффри усомнился, в своем ли он уме.

Он сидел, плотно втиснутый в маленькое кресло на колесиках, что-то среднее между инвалидной и детской прогулочной коляской. Руки его были притиснуты к бокам под старым макинтошем цвета хаки, застегнутым на спине, а сведенные судорогой ноги подогнуты и привязаны к нижней раме коляски. Рот заклеивала полоска лейкопластыря, отчего кожа отчаянно чесалась, а вся нижняя часть лица казалась парализованной. Вязаный подшлемник закрывал его голову, налезая на глаза. Его быстро везли по темному переулку, а вокруг ватага незнакомых людей вышагивала в такт мелодии, которую выводила губная гармоника.

Последняя подробность и заставила его вспомнить все, что с ним произошло, вплоть до полученного удара, и к нему уже вернулся рассудок настолько, чтобы не допустить ни одного резкого движения, которое бы выдало, что он пришел в сознание. Вполне удостоверившись в собственной беспомощности — он был скручен со знанием дела и опытной рукой, так что можно было лишь дышать, но не более того, — он сосредоточил все внимание на своих похитителях.

Их было человек десять-двенадцать, темных размытых силуэтов, обступивших его и закрывавших со всех сторон от взглядов прохожих, которые, впрочем, вряд ли бы разглядели в этой бурой мгле и собственную ладонь, поднесенную к самым глазам.

С низко поставленного креслица они казались Джеффри великанами, а проползающие мимо освещенные автобусы — громадными, словно океанские корабли, и столь же бесконечно далекими. Голова у него кружилась, и он все еще был занят борьбой с собственным скепсисом на предмет реальности происходящего, а тем временем шуршащие тени вокруг него постепенно преображались в странных человеческих существ — для людей с такими серьезными, как у них, увечьями они двигались как-то слишком легко и свободно. Тяжелая поступь была лишь у того, что шагал позади его коляски. Все остальные беззвучно скользили сквозь озаренный фонарями мрак, и только их одежда шелестела и шуршала над ухом у Джеффри.

Прямо перед ним двигался тот, кто возглавлял шествие. Его высокая фигура казалась непомерной оттого, что на плечах он тащил карлика, маленького человечка, чьим обычным местом, несомненно, было креслице на колесиках, занятое теперь пленником. Карлик-то и играл на губной гармонике. Джеффри было видно, как ходят ходуном его узкие плечи в экстазе вдохновения и восторга. А голову-луковицу человечка украшала шляпа самого Джеффри, которой придали форму котелка, — сдвинутая на затылок, она грозила вот-вот упасть, и карлик, то и дело прерывая игру, натягивал ее поглубже.

Именно мелодия и послужила Джеффри главной подсказкой. Он вспомнил этот сентиментальный и грустный марш времен последней войны, под названием «Жду тебя». Он слышал его, с небольшими перерывами, все сегодняшнее утро, в отвратительном исполнении «Оркестра ветеранов», бродившего взад и вперед по Крамб-стрит. Так вот он какой, оркестр.

Сделанное открытие принесло ему некоторое облегчение, поскольку выводило из области чистой фантазии в область хотя и совершенно омерзительную, но по крайней мере реальную и даже немного знакомую. Именно эта компания преследовала его сегодня, как наваждение, во время его мучительной вахты возле полицейского участка, бесцеремонная и назойливая. Стало быть, они подкарауливали ту же добычу, что и он сам — человека в спортивной куртке. И, разумеется, эти молодцы настигли того человека, но что они сделали с ним, Джеффри не имел ни малейшего представления.

Ему подумалось, что бывшие солдаты просто-напросто сводят между собой старые счеты, и что его собственное участие в этой истории — чистая случайность. По ошибке его оглушили ударом по голове и подобрали вместо того мужчины, которого они именовали «Шмотка». А теперь наверняка везут его куда-то, чтобы допросить.

«Бригадир». Слово как бы само по себе всплыло в его памяти. Наконец-то он напал на след человека, на которого работал Шмотка. Несмотря на известный дискомфорт, Джеффри даже испытывал удовлетворение. Ведь он задался целью разгадать тайну, омрачившую ему жизнь, и вот наконец он на верном пути. Метода, прямо скажем, не лишенная экстравагантности, но зато, похоже, он угодил в самую гущу событий. Мысль, что ему самому, возможно, угрожает реальная опасность, в голову ему как-то не приходила. В Лондоне пока что худо-бедно считаются с законом, хоть и перестали подчиняться ему беспрекословно. Так что Джеффри, в свое время сумевший бежать из итальянского лагеря военнопленных в пустыню, куда более страшную, чем эти обжитые им кирпичные дебри, был вполне уверен, что с ситуацией справится, если только, не дай Бог, не выяснится вдруг, что Элджинбродд жив.

Джеффри напряг мышцы, перетянутые веревками, устроился, как мог, поудобнее, как устраивался в переполненном кузове итальянского грузовика много лет назад. Мэг ему необходима. Он так ее любит. Он ее обретет.

И снова, как в тот раз, пришло знакомое уже чувство освобождения. А ведь тогда он и вправду обрел свободу!

Впрочем, у Джеффри имелись и другие причины для беспокойства. Он с раздражением вспомнил о заказанном разговоре с Парижем. Надо надеяться, мисс Ноубл сама разберется и не станет паниковать. Его отсутствие на обеде в Пайонир-клубе не потребует особых объяснений, а впрочем, может быть, он туда еще успеет. Правда, если на то пошло, он не имеет ни малейшего представления ни о времени, ни о месте, где сейчас находится. Они свернули с проезжей улицы и двигались теперь по темному, пустынному переулку. Он видел высокие здания, но невозможно было понять, то ли это жилые дома, то ли учреждения, в которых на ночь выключили свет.

Внезапно процессия резко остановилась, Джеффри даже подбросило в кресле. Губная гармоника взвизгнула и умолкла, и он ощутил нарастающее вокруг него нервное напряжение. Кто-то слева глупо захихикал. Из тумана показалась каска с серебряным гребнем, и голос блюстителя закона, небрежно и с превосходством, растягивая слова, вопросил:

— Что, Долл, на ночлег собираемся?

— Так точно, офицер. Ночь паршивая. Дома-то оно потеплее будет.

Последняя реплика была сказана прямо за спиной у Джеффри незнакомым, но явно уверенным голосом. Вот у кого тяжелые башмаки, подумал пленник, ощутив, как заходило ходуном его креслице, едва шевельнулась рука на планке сзади. Впрочем, фраза прозвучала спокойно и даже располагающе.

— Вот это правильно, — с чувством отвечал страж порядка. — Что это там у вас?

Из-под пластыря донесся фыркающий звук, и тут же железная рука стиснула плечо Джеффри. Он ощутил, как липкий страх, расползаясь, охватывал всю ватагу, но Тяжелые Башмаки, похоже, оставались невозмутимы.

— Да это же бедный Моргунчик, офицер! — и потом с жутковатой развязностью. — Порядок, туточки мы!

— А, вижу, вижу. Ну и хорошо, — страж даровал свое соизволение увечным сим снисходительно, чтобы не сказать небрежно. — Спокойной ночи! — и двинулся прочь, неспешно и важно.

— Спокойной ночи, офицер! — Тяжелые Башмаки не выказали облегчения, но голос сделался громче, словно чтобы на всякий случай заглушить возможные проявления неуместного восторга всех остальных. — Да живее ты, Том, в самом-то деле. Шевелись, Геркулес. Моргунчику-то спать пора, уже давно пора!

Процессия двигалась быстро, и карлику, после многочисленных безуспешных попыток удалось извлечь несколько звуков из своей гармоники. Башмаки некоторое время негромко, но смачно сквернословили. То было мерзостное смешение отвратительного лексикона и крайнего цинизма. Джеффри слышал, как «Шестерке» сулятся всевозможные мучения, о большей части которых сам Ливетт прежде и не подозревал. Так что инцидент, по сути, явился увертюрой, и весьма показательной. Джеффри понял, с кем ему предстоит иметь дело.

Отойдя от полисмена на безопасное расстояние, оркестранты заметно приободрились. Карлик вовсю наяривал развеселую мелодию, человек слева от Джеффри, тот самый, что тогда захихикал, теперь заводился и был уже на грани истерики, когда Башмаки утихомирили его виртуозным пинком, даже не замедлив шага. Из темной улицы они повернули в короткий переулок, который, несмотря на туман, весь искрился огнями и суетой. И вдруг оказались на рынке, на одной из тех барахолок, защищенных давностью традиции и независимостью своих завсегдатаев, — подобными базарчиками до сих пор изобилуют беднейшие кварталы города. Ветхие палатки, крытые парусящим на ветру брезентом и освещенные голыми лампочками теснили друг друга по обочинам замусоренной дороги. Самые разные товары, от морских улиток до нижнего белья, лежали навалом, впитывая городскую копоть, а покосившиеся лавчонки поодаль, плохо освещенные и распахнутые настежь, обменивались своими ароматами.