Кровожадные сказки - Бернар Кирини

«Не забывайте, это было испытание в миниатюре, — снова взял слово Мураками, успевший привести себя в порядок. — Воспроизведение в масштабе один к сорока. Когда я буду играть на настоящей Башне, начнется стальная гроза, величественная симфония над Парижем и окрестностями!» Никто не решался вообразить звуки, которые мог бы произвести музыкант, получи он доступ к трехсотметровому памятнику с двумя миллионами заклепок и десятью тысячами тонн балок, гаек, штырей, стальных пластин и краски под названием «желтый крон». Мураками отказался назвать стоимость проекта, но заверил, что она будет более чем разумной в сравнении с произведенным эффектом; с атомной точки зрения, добавил он, вибрации, произведенные его системой, только укрепят структуру Башни, так что грядущим поколениям не придется тратиться на разорительную реставрацию. Сумеют ли эти аргументы убедить муниципальных чиновников?

Мэрия сообщила, что получила запрос музыканта, но никому не будет позволено извлекать звуки из Эйфелевой башни. Мураками в ответ заявил, что, если бюрократы станут чинить препятствия, он немедленно «любой ценой уведет свой гений туда, куда ему надлежит отправиться», не уточнив, что конкретно имеет в виду.

«Невозможно, я никогда не сумею это сыграть» — такой ответ неизменно дают исполнители, получая партитуры произведений Эдуардо Морана. Тридцать лет этот аргентинский музыкант сочиняет столь трудные пьесы, что ни один инструменталист в мире, в том числе из числа виртуозов, не способен сыграть их в соответствии с замыслом автора. Арро, Болет и Рубинштейн капитулировали перед «Фортепианными этюдами», Эльман и Секей не осилили «Скрипичный концерт»; говорят, трубач Адольф Шербаум[14] так смеялся, увидев, что именно ему предстоит играть в «Симфонии ре-мажор», что едва не задохнулся и вынужден был отменить концерт. Дело не в композиторских ошибках и не в нотной малограмотности: сложность для Морана — самоценное художественное достоинство, он ни за что не признается, что намеренно до предела усложняет свои сочинения, так, словно претендовать на красоту и совершенство могут лишь произведения, требующие больших исполнительских усилий. Моран ухитряется начинять свои партитуры пассажами, которые человек, в силу анатомического сложения, сыграть не может, во всяком случае, на тех инструментах, для которых эти самые партитуры написаны. «Даже посадив за рояль двух виртуозов мирового класса одновременно, — утверждает чилийский пианист Артуро Монтерросо, — удастся сыграть от силы два-три такта знаменитой “Легкой прогулки для фортепьяно”, а ведь предназначена она для сольного исполнения. Только трехрукий монстр о шестидесяти пальцах мог бы добиться более или менее удовлетворительного результата. Но и это гипотетическое чудовище не выполнило бы всех пометок Морана на партитуре». У Морана, как и у Сати, действительно встречаются указания, заставляющие усомниться в душевном здоровье композитора: «Быстро и громко», «Неистово», «Вверх по крутому склону», «Сурово», «По-готски». Моран принципиально никогда не пишет ниже 150 на черных; музыканты, берущиеся за его сочинения, заранее готовятся играть вдвое медленнее заданного темпа, но уже через две-три фразы неизбежно скатываются к невероятному отступлению или обвалу нот, длительностью в одну тридцать вторую, от которых у слушателей судорогой сводит желудок.

Фактически большинство произведений Морана никогда не были сыграны целиком, а одна часть и вовсе не исполнялась — «самая поздняя, самая важная», сокрушается он. Когда его спрашивают, зачем он создает такие сложные пьесы, Моран отвечает, что следует велению своего артистического сознания и не отвечает за недостатки тех, кому предлагает их исполнить (отношение, которое объясняет его дурную репутацию у многих музыкантов). «Жаль, что мои сочинения не исполняются, — сетует Моран, — ибо они входят в число прекраснейших творений нашего столетия. Их сложность — ничто, ерунда, пустяк; важно, что они тяготеют к божественному». Моран тоже не слышал своих опусов, ибо они неиграбельны. «Я играю их мысленно, для себя, — замечает он, — все звучит у меня в голове».

Некоторые музыковеды считают творчество Морана не лишенным интереса: благодаря невероятным ухищрениям оно становится зоной теоретической игры, где фанатичные приверженцы контрапункта могут черпать проблемы, примеры и отдельные случаи. Но большинство специалистов числят Морана шарлатаном и соглашаются с писателем Адольфо Кампорой, утверждающим, что «Моран уводит музыкальное искусство от его истинной цели, оттачивая идею в зародыше вместо того, чтобы позволить ей раствориться в воздухе». Впрочем, надежда на изменение ситуации все-таки есть: инженеры работают над созданием механической руки, снабженной гибкими грабельками. Закрепленная над клавиатурой, такая рука сможет сыграть и «Легкую прогулку» Морана, и все остальные фортепьянные сочинения в заданном им темпе. «Вот тогда и посмотрим, так ли уж они хороши», — иронизируют меломаны. Узнав о проекте, Моран его не одобрил, напомнил, что создает музыку для людей, а не для машин, и предсказал провал затеи. «Разве станут люди слушать мою музыку, если исполнитель не проникся ее светом и ничего в ней не понимает?»

Местные обитатели называют ее «музыкой, витающей в воздухе», ученые говорят о необъяснимом акустическом феномене: так что же за меланхолическая мелодия звучит на участке каменистой земли недалеко от города Принс-Руперт, при том, что на пятьдесят километров в округе нет ни оркестра, ни даже громкоговорителя? Первыми ее услышали американские ботаники, приехавшие на сбор редких трав и мхов. «Мы занимались делом с раннего утра в полной тишине, — рассказывает один из них, — и тут я услышал голос скрипки. Я огляделся, но вокруг были только согнутые спины моих коллег; казалось, они ничего не замечают. Я забеспокоился. Знаком подозвал их, и рядом со мной они тоже услышали скрипку, а потом и целый оркестр — рояль, альт и виолончель. Сначала мы решили, что это розыгрыш, и обшарили кусты в поисках магнитофона, но через полчаса сдались и признали очевидное: чтобы слышать музыку, следовало оставаться в границах узкой полоски земли. Стоило отдалиться хотя бы на метр, и до наших ушей доносился лишь шум ветра и прибоя».

Слух распространился со скоростью света, и все местные жители явились, чтобы собственными ушами зафиксировать феномен. Озаботившись состоянием здоровья населения (хотя никто не жаловался на недомогание или глухоту), полиция на время закрыла доступ к месту и решила узнать мнение экспертов. Высадился целый десант ученых. Акустики три дня замеряли звуковые характеристики, но так и не смогли найти источник звука. Один из них уехал, заявив, что «поскольку он не может существовать, значит, и не существует». Геологи взяли образцы почвы и отправились изучать их. Психологи убедились, что оркестр — не коллективная галлюцинация. Музыковеды идентифицировали мелодию как «Первый квартет соль-минор для рояля и струнных» Брамса, причем в «виртуозном исполнении».

Привлеченная запахом наживы, звукозаписывающая компания из Ванкувера послала своих инженеров записать оркестр. Увы — музыка на пленку не записалась, словно не желала звучать нигде, кроме естественной среды обитания. Инженеры собрали вещички и отбыли восвояси, а компания поставила крест на проекте. Другие специалисты попытались — тщетно! — передать музыку по радио. Стало окончательно ясно: хотите послушать — отправляйтесь в Принс-Руперт, следуйте по проложенному местными властями маршруту и найдите себе местечко в магическом прямоугольнике, отмеченном четырьмя деревянными столбами. И через несколько секунд услышите первые ноты и подумаете: те, кто называл ее несравненной и божественной, не лгали.

По дороге вы можете встретить Джима: этот симпатичный паренек с самого начала «патрулирует зону», чтобы оказаться на месте первым, когда оркестр решится наконец выйти за нынешние границы. «С какой стати наслаждаться музыкой должны только мы, здесь, в Принс-Руперте? — говорит он. — Сейчас она звучит на нескольких десятках квадратных метров, но очень скоро, вы уж мне поверьте, ее будут слышать повсюду в Британской Колумбии, потом в Канаде и на всем американском континенте. А однажды ее услышат все люди Земли, а после — на Марсе и Нептуне. Где бы мы ни были и что бы ни делали, будем купаться в этой одуряющей, не смолкающей даже ночью музыке. — Джим на мгновение умолкает, задумчиво смотрит на бегущие по небу облака и добавляет: — Мы привыкнем, это точно. Привыкнем настолько, что не будем обращать внимания. А потом и вовсе перестанем слышать. И все станет как прежде».

Первый «Струнный квартет соль-минор» Дебюсси? «Тонкий, изысканный; дубовые мхи и папоротник, как осенью, в роще, под дождем». «Симфонические поэмы» Листа? «Нечто свежее, чуточку молочное, запах и вкус очень приятные». Аарон Копленд?[15]«Дерево, береза, табак. Еще кожа. И возможно, горелая резина — несмотря на все мое почтение». Берлиоз? «Ладанник, бергамот, мандарин, цедра лимона. Нюхали эфирное масло из цветов померанца? Оно самое». Пёрсел? «Вы мне не поверите, но он пикантный, перченый. При первых звуках начинаю чихать. Это ужасно смешит моих детей». Бетховен? «Такой сложный букет, что я не могу слушать его дольше получаса — начинается мигрень».