Сыскные подвиги Тома Сойера. Том Сойер за границей (сборник) - Марк Твен

Джим немного подвинулся на ларе, и видно было, что он обижен. Он покачивал головой и что-то бормотал; видя это, я подсел к нему, похлопал его по ноге и приласкал его. Тогда он немножко утешился и сказал:

– Господин Том говорит такие слова: в одном месте авторник, а в другом понедельник, и обои в один день. Гек, как же можно так шутить – там, где мы теперь есть. Два дня в один день! Как же втиснуть два дня в один день – ражве можно втиснуть два часа в один час, можно? Ражве можно втиснуть два негра в шкуру одного негра, можно? Ражве можно втиснуть два галлона виски в одногаллонный бочонок, можно? Нет, сэр, он, бочонок, лопнет. Да, и все-таки вы не втисните, ни жа что не поверу. Ты сам посуди, Гек, положим, в авторник Новый год, – как же тогда? Что же, скажешь, в одном месте нынешний год, а в другом месте прошлый год, и обои в одну и ту же самую минуту? Это несовместимая чепуха, я не могу этого терпеть, я не могу терпеть слышать такой разговор.

Тут он начал дрожать и совсем посерел, а Том сказал:

– Ну, в чем дело? Чего ты?

Джим едва мог говорить, но проговорил все-таки:

– Господин Том, вы не шутите, это так и есть?

– Нет, не шучу, так и есть.

Джим снова задрожал и говорит:

– И вдруг этот понедельник будет Страшный суд, тогда в Англии совсем не будет Страшного суда, и мертвых не прижовут. Нам не следовает туда лететь, господин Том. Пожалуйста, пусть он летит назад, я хочу быть там.

Вдруг мы увидели такое, что вскочили, забыли обо всем и глядим, глаз не сводим. Том и говорит:

– Неужели это… – тут он перевел дух и тогда уже договорил:

– Оно самое, – верно, как вы живы, – это океан!

Тут и мы с Джимом перевели дух. А потом стояли и смотрели, ошеломленные, но и обрадованные, потому что никто из нас никогда не видал океана, да и не надеялся увидеть. Том бормотал:

– Атлантический океан – Атлантический. О, как это величественно звучит!.. И это он – и мы на него смотрим – мы! Право, это так великолепно, что даже не верится.

Тут мы увидели огромную пелену черного дыма, а когда подлетели ближе, оказалось это город, просто чудовище-город, с густой бахромой кораблей с одного края; и пришло нам в голову, не Нью-Йорк ли это, и начали мы галдеть да спорить, а он тем временем проскользнул под нами и исчез вдали, мы же очутились над самым океаном и мчались, как буря. Тут-то мы опомнились, да!

Кинулись мы на корму, и подняли вой, и стали просить профессора сжалиться над нами, и вернуться назад, и высадить нас, и возвратить нас родным, которые так горюют и беспокоятся о нас, и, пожалуй, умрут, если с нами что-нибудь случится; но он выхватил свой пистолет и прогнал нас назад, и мы пошли, но никто себе представить не может, что мы чувствовали.

Земля пропала, виднелась только узкая полоска, точно змея, далеко на самом краю воды, а внизу под нами океан, океан, океан – миллионы миль океана, и бурлил-то он, и кипел, и пенился, и белые брызги летели с верхушек валов, а кругом виднелось всего несколько кораблей, которые ложились то на правый борт, то на левый, зарываясь то носом, то кормой; а скоро и кораблей не стало видно, и остались мы одни с небом и океаном, и никогда еще я не видывал такого просторного и пустынного места.

Глава IV

Профессор напивается и хочет нас отправить за борт. – Гибель профессора. – Буря и гроза. – Наше совещание.

И все пустыннее и пустыннее становилось кругом. Над нами было огромное небо, пустое и страшно глубокое, а под нами океан, и на нем ничего, кроме волн. Вокруг нас было кольцо – совершенное кольцо – там, где небо сходилось с водой; да, чудовищное огромное кольцо, а мы находились как раз в центре его. Да, в самом центре. Мы неслись, как степной пожар, но ничего из этого не выходило – из центра мы никоим способом не могли вырваться; и я не замечал, чтобы мы хоть на дюйм приблизились к кольцу. Просто мороз по коже продирал – так это было странно и необъяснимо.

Тишина кругом стояла такая, что мы говорили вполголоса, и становилось нам все тоскливее и страшнее, и совсем не до разговора, так что, наконец, он и вовсе прекратился, и мы сидели и «думались», как говорит Джим, не молвив слова, бог знает сколько времени. Профессор не шевелился, пока солнце не поднялось над нашими головами; тогда он встал и приложил к глазу какой-то треугольник, а Том сказал, что это секстант и что он определяет по солнцу, в каком месте находится шар. Потом он стал писать какие-то цифры, заглянул в какую-то книгу, а там опять расходился. Молол всякую чепуху, и между прочим сказал, что будет делать по сто миль в час до завтрашнего вечера, а тогда высадит нас в Лондоне.

Мы сказали, что будем покорнейше благодарны.

Он уже пошел было прочь от нас, но когда мы сказали это, быстро повернулся и окинул нас долгим, мрачным взглядом, самым злобным и подозрительным, какой я когда-нибудь видал. Затем сказал:

– Вам хочется покинуть меня. Не отпирайтесь.

Мы не знали, что ответить, а потому промолчали и не сказали ничего.

Он ушел на корму и уселся там, но, кажется, никак не мог забыть об этом обстоятельстве. То и дело заводил речь все о том же и старался добиться от нас ответа, но мы ни гу-гу.

Становилось все страшнее, и мне уж казалось, что я не выдержу этого. Было еще хуже, чем ночью. Вдруг Том ущипнул меня и шепчет:

– Смотри!

Я глянул на корму и увидал, что профессор глотнул чего-то из бутылки. Не понравилось мне это. Потом он еще глотнул и вскоре начал петь. Стемнело, ночь была черная и бурная. Он распевал диким голосом, а гром уже начинал греметь, и ветер завывал и стонал между снастями, и было так страшно. Стало темно, хоть глаз выколи, так что мы уже не могли видеть его и рады были бы, если бы не могли слышать, однако слышали. Потом он замолчал, но не прошло и десяти минут, как у нас явилось подозрение, и нам хотелось, чтобы он опять зашумел, тогда бы мы знали, где он находится. Вдруг мелькнула молния, и мы увидели, что он встает; но он был пьян, споткнулся и упал. Мы слышали, как он рычал в темноте.

– Они не хотят ехать в Англию, ладно! Я переме ню курс. Они хотят покинуть меня. Ну и пусть покида ют – теперь же.

Я так и обмер, услышав эти слова. Потом он опять замолчал и молчал так долго, что мне стало невтерпеж, и казалось, что молнии уже совсем не будет. Наконец она, слава богу, опять блеснула, и мы увидели, что он ползет на четвереньках и уже всего шагах в четырех от нас. Но какие у него страшные глаза были, ой-ой! Он нацелился на Тома и сказал: «Ступай за борт, ты!», но тут опять стало ни зги не видно, и я не знал, схватил он его или нет, а Том не подавал голоса.

Опять наступило долгое, страшное ожидание; а там снова блеснула молния, и передо мной мелькнула за бортом голова Тома и исчезла. Он цеплялся за веревочную лестницу, которая свешивалась из лодки и болталась в воздухе. Профессор заорал и бросился на него, и тут опять стало темно, хоть глаз выколи, а Джим простонал: «Бедный господин Том, пропал он», кинулся было на профессора, но профессора не оказалось на месте.

Потом мы услышали два страшных крика, – а потом еще один, не такой громкий, а потом еще один, совсем внизу, и чуть слышный; а Джим твердил:

– Бедный господин Том!

Потом наступила ужасная тишина, и я думаю, что можно бы было сосчитать до четырехсот тысяч, пока молния блеснула опять. Когда она блеснула, я увидел, что Джим стоит на коленях, положив руки на ларь и уткнувшись в них головой, и плачет. Не успел я глянуть за борт, как уже стемнело, и я был даже рад этому, потому что и смотреть не хотелось. Но при следующей молнии я был наготове и увидел, что кто-то раскачивается на веревочной лестнице, и это был Том!

– Влезай сюда! – кричу ему. – Влезай сюда, Том!

Его голос был так слаб, а ветер так ревел, что я не мог разобрать, что он говорит; но мне показалось, что он спрашивал, в лодке ли профессор. Я крикнул ему:

– Нет; он внизу, в океане. Влезай наверх! Можем мы тебе помочь?

– Гек, кому ты жовешь?

– Я зову Тома.

– О, Гек, как ты можешь так делать, когда жнаешь, что бедный господин Том…

Но тут он завизжал, как сумасшедший, и отпрянул назад, и опять завизжал, потому что в эту самую минуту блеснула яркая молния, и когда он поднял голову, то увидел перед собой лицо Тома, поднявшегося над бортом, бледное, как смерть, и смотревшее ему прямо в глаза. Он, видите ли, подумал, что это дух Тома.

Том влез в лодку, и когда Джим понял, что это он, а не его дух, то начал тискать его, мусолить и называть всякими ласковыми именами, и точно рехнулся от радости. А я спросил:

– Чего ж ты дожидался, Том? Отчего не влез сразу?

– Не хотел, Гек. Я видел, что кто-то пролетел мимо меня, но в темноте не разобрал, кто именно. Это мог быть ты, мог быть и Джим.

Такая уж была манера у Тома Сойера – всегда обсудить дело. Он не влезал, пока не узнал, где профессор.

Тем временем гроза расходилась вовсю. Страшное дело, что тут было: гром грохотал и ревел, молния то и дело сверкала, ветер выл и визжал в снастях, а дождь лил как из ведра. То своей руки не видно было в темноте, то можно было пересчитать нитки в рукаве куртки и видеть всю пустыню волн, бушевавших и метавшихся под сеткой дождя. Такая буря самая красивая вещь на свете, только не очень весело на нее любоваться, когда вы затеряны где-то в поднебесье, промокли и одиноки, а тут еще и смерть приключилась в вашей компании.