Марджори - Герман Воук

— Мар-джори Мор-нингстар, да? — Она пропела гласные, вслушиваясь. — Точно, это ты. Серебристое мерцание звезды в розовом закате. Это наитие свыше. Превосходно!

— Я не знаю… не звучит ли имя неуклюже, как будто искусственное?

— Возможно, для тебя и звучит. Ты же привыкла к своему. Но я тебе говорю, оно восхитительно. — Маша проглотила последние кусочки со своей тарелки и взялась за чай. — Однажды, когда это имя огромными буквами будет гореть над театром, я зайду за кулисы и напомню тебе об этом вечере, как мы обедали у Ми Фонга, и ты произнесла свое имя в первый раз, и как я настояла, что оно тебе подходит. А ты тогда кивнешь своей горничной и скажешь: — Дай этой четверть доллара и покажи ей, где выход!

Девушки расхохотались и продолжили беседу с неисчерпаемой темой — «театр». Маша сказала, что станет продюсером, когда разбогатеет на другом поприще. Она знала, что ей не хватит таланта стать признанным кутюрье. «А меня не устраивает никакая перспектива, кроме как стать знаменитостью, дорогая». Она вежливо отклонила предположение Марджори, что, возможно, она гений в моделировании одежды.

— Подожди, увидишь мою работу. Средние серые способности — не более того.

— Но тогда на чем же ты собираешься разбогатеть, Маша?

— Это мой секрет.

— Я же рассказала тебе свой.

— Действительно. — Маша ласково смотрела ей в глаза. — Что ж, в таком случае и я расскажу. Я собираюсь стать поставщиком — крупным поставщиком женской одежды в универмаги. В этом бизнесе наживают огромные богатства, целые состояния! Мама дружит с Эдной Фарбштейн, главным поставщиком универмагов Мэйси. Ты знаешь, что такое Эдна? Так вот, дорогая, это несчастное нищее создание имеет всего лишь один дом в Ларчмонте, другой на Палм-Бич, яхту и два «кадиллака» — и все, а оба ее сына учатся в Принстоне. Мне требуется только толчок, одна рекомендация — я уж как-нибудь получу ее, — и вот я уже участвую в гонках! Единственное, что я умею делать, — это выбирать одежду. — Марджори не смогла удержать скептическую усмешку, вспорхнувшую на лицо. Маша резко сказала: — Не нужно, малыш, не говори этого. Это тряпье, что я ношу… я пока еще не миллионерша, да будь это даже и так, чем можно украсить огромную рыхлую черноволосую бабу? Заставить ее выглядеть экзотично. Если использовать с толком это понятие, то на него вполне можно опереться и начать верить, что вот именно так ты и хотела бы выглядеть.

— Мне кажется, что ты очень привлекательно одеваешься, — сказала Марджори. Но вид у нее при этом оставался слегка скептическим, поэтому чай они какое-то время пили в молчании. С лицом и фигурой Маши, думала Марджори, она села бы на диету и сбросила вес, подстриглась и сделала прическу, притушила бы макияж и строже одевалась. В этом случае Маша смогла бы достичь определенного театрального очарования, а не выглядела бы, как сейчас, очень неряшливой и толстой. Но она, однако, постеснялась сказать это.

Когда они вышли на улицу, Марджори была удивлена свежестью и чистотой ароматов туманного вечера. Улицы Манхэттена редко радовали приятными запахами, но после забегаловки Ми Фонга ей показалось, что она на горном лугу.

— Тебе куда, Маша?

— Перекресток Девяносто Второй и Сентрал-Парк-Вест. — Маша посильнее запахнула свое пестрое пальто на беличьем меху, оглядываясь вокруг в поисках такси.

— Вот это да! А я живу в Эльдорадо!

— Здорово, ближайшие соседи. Можем взять одно такси.

— Такси? Но ведь остановки городского автобуса в квартале отсюда!

— К черту городской автобус! А, вот и свободное.

Такси остановилось, они забрались внутрь, и толстуха уютно устроилась в углу машины.

— Что это со мной такое? Почему я так люблю такси? Я вечно живу в долг, а все потому, что разъезжаю на такси! Но сегодня мне это просто необходимо. В конце концов, мой первый обед с Марджори Морнингстар… — Она предложила Марджори сигареты и сама закурила, привычным движением прикрыв ладонями огонь. Дым был удивительно ароматным.

— Маша, ты себе не представляешь, как странно звучит для меня это имя в твоих устах. Я же ни единой живой душе об этом не говорила!

— Даже Сэнди Голдстоуну?

Марджори остолбенело уставилась на нее сквозь плавающий сигаретный дым:

— Сэнди Голдстоун? А что ты о нем…

— Дорогая, за известность надо платить. И цена — твоя жизнь золотой рыбки в прозрачном аквариуме, привыкай к этому. Вся школа знает о тебе и молодом наследнике «Лэмз».

— Ну, не смешно ли! Маша, я и встречалась-то с ним изредка, может, пару раз всего!

— Надеюсь, что так. Будь добра, малышка, не связывай Марджори Морнингстар с восемнадцати лет брачными узами. Даже за все безделушки «Лэмз» не делай этого.

— Да поверь, мне никто и не предлагал такого…

Маша внимательно изучала ее лицо.

— Прекрасно, но не думай, что этого не случится однажды. Значит, наследник «Лэмз» не влюблен в тебя. Остается вопрос — а ты в него?

Марджори вспыхнула:

— Если ты будешь продолжать в том же духе…

— Скажи мне честно, конфетка, неужели мои уши простой смертной — первые, услышавшие твое сценическое имя? Я просто не могу в это поверить.

— Это правда. И, пожалуйста, не говори никому, ладно? Конечно, это не государственная тайна, я не хочу выглядеть идиоткой, но…

— Дорогая, я — могила и буду молчать, как могила. Значит, история делалась сегодня вечером. Возьми все же сигарету, это турецкие, как будто просто вдыхаешь теплый воздух.

Марджори взяла сигарету и неловко затянулась. Она обожгла язык и не почувствовала никакого удовольствия, но докурила до конца.

Такси остановилось у дома из коричневого камня, между Коламбус-авеню и Сентрал-Парк-Вест. Марджори столько раз проходила мимо него, не представляя себе, что кто-нибудь из жильцов подобного дома может быть хоть как-то связан с ее жизнью. Весь квартал состоял из таких домов. В большинстве из них сдавались дешевые меблированные комнаты. Убогие люди, сновавшие в них, выглядели провинциалами, потерпевшими в жизни крах и выброшенными на мель в Нью-Йорке. В окнах почти везде торчали жирные коты, горшки с чахлой геранью и сморщенные дряхлые дамы, выглядывающие сквозь закопченные занавески.

— Давай поднимемся, — предложила Маша, — увидишь моих. Мама будет счастлива познакомиться с тобой, я знаю.

Марджори взглянула на свои часики.

— В другой раз. Уже больше девяти. Моя мама волнуется.

Девушки обменялись рукопожатием. Маша сказала:

— Завтра мы пойдем на ленч в закусочную. Это я решила. А ты как, поддерживаешь? У тебя перерыв с двенадцати до часу?

— Да. Я с удовольствием пойду.

Марджори шла домой в состоянии, близком к потрясению, как после первого свидания с красивым парнем. Она долго не могла уснуть. Крутилась, металась по постели, повторяя в уме все, что говорила Маша. И, уже проваливаясь в сон, она, казалось, все еще слышала этот энергичный низкий голос, болтающий о театре.

7. Вечер у Зеленко

В последующие дни они больше всего говорили о театре. Их связывал общий восторг.

В основном говорила Маша. Она говорила, говорила и говорила, так что Марджори казалось, что поток сентенций, пошлого едкого остроумия и интимных сплетен этой девушки о хорошо известных людях никогда не кончится. Особенно Марджори нравились длинные разговоры о ней самой: ее таланте, ее шарме, ее перспективах, с бесконечным обсуждением техники ее игры после каждой репетиции. Часы пролетали незаметно, когда они были вместе; так бывает в любовной истории.

Компания Маши интересовала Марджори гораздо больше, чем то, что происходило в ее собственном доме. Там шли приготовления к назначенной на субботу перед представлением «Микадо» бар-митцве ее брата Сета. По мнению Марджори, невозможно было сравнивать эти два события. Ее собственный дебют в спектакле в колледже оставил в ее памяти такой же след, как открытие сезона на Бродвее. Для тринадцатилетнего парня бар-митцва должна иметь не большее значение, чем день рождения, только с религиозными атрибутами. Однако, очевидно, в семье Моргенштернов никто больше так не думал. Ее родители, похоже, вообще не подозревали, что она репетирует. Марджори поражало то, что интерес ее матери к уходам и возвращениям дочери постоянно ослабевал. Даже когда она возвращалась с вечеринок, с Сэнди, ее не засыпали нетерпеливыми вопросами. Обычно она находила родителей за обеденным столом. Они сосредоточенно изучали списки гостей или спорили о счетах поставщиков продуктов. Отец и мать автоматически приветствовали Марджори и продолжали свой разговор:

— Но, Роза, Капман сделает это за семнадцать сотен. Лоуенштайн хочет две тысячи.

— Да, и, возможно, именно поэтому каждая женщина в моем клубе обращается к Лоуенштайну. Первый класс есть первый класс. Как много бар-митцв собираемся мы устраивать в этой семье?