Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью - Сергей Михеенков

— Я понимаю. Но у них там хоть подвоз налажен.

— Ничего, ничего, и мы подвоз наладим. Раненых переправим. И у нас все будет. Тут надо держаться. Приказ. — Нелюбин стоял на своем. Другого выхода у него просто не было.

Здесь, на плацдарме, страшно было всем. И все понимали друг друга.

— Была связь? — спросил Первушин.

— Да, батя приказал овраг удерживать. Вот-вот полк начнет переправляться. Так что…

Это «так что», произнесенное Нелюбиным твердо, и не предполагало окончания фразы, оно означало: держаться будем здесь.

— Хорошо.

Наступило молчание. Но Нелюбин, чувствуя, что замполит хочет сказать еще что-то, спросил:

— Где ж его? — И кивнул на тело разведчика, по-прежнему лежавшего на плащ-палатке.

— Тут, недалеко. На выходе уже. На пулемет выползли. Туда шли, никого не было. Назад — вот, на тебе…

— Значит, смыкают колечко.

С берега прибежал наблюдатель, доложил:

— Товарищ старший лейтенант, Жарков и Шутов с того берега прибыли.

— Где они?

— Там, на берегу. Лодку разгружают. С ними капитан, артиллерист и радист.

Услышав о прибывших на правый берег артиллеристах, Нелюбин почувствовал, как в груди разлилось ликующее тепло. Появилась не просто надежда, а теперь уже уверенность, что они здесь выстоят. С артиллерией пехоте и танки не страшны. Вот и подвоз, кажись, налаживается.

Он коротко переговорил с капитаном-артиллеристом. Сообщил ему все разведданные.

— Через сорок минут начнется переправа полка. — Капитан оглядывался по сторонам, прислушивался. Голос его звучал глухо. Похоже, ему было немного не по себе.

Ничего, пообвыкнет, подумал Нелюбин.

— Какая наша задача? — спросил Нелюбин.

— По берегу начнет работать дивизионная артиллерия. Крупный калибр. Так что вам остается только наблюдать и не давать противнику укрыться в овраге.

— Ну да. Шарахнутся, ектыть, сюда, на наши головы, всей оравой. Затопчут. Один пулемет я все же оставлю на левом крыле. Остальные — сюда. — И Нелюбин толкнул в плечо своего вестового, спавшего под огромным деревом. — Взводных ко мне. Живо давай.

Нелюбин поставил лейтенантам задачу для взводов. Итожа сказанное, похлопал по парусиновому чехлу саперной лопатки, которая всегда, со времен его старшинства, висела у него на ремне, даже когда появилась портупея:

— Окапывайтесь. Лезьте, ребятки, в землю. Потому как весь огонь немец на нас опрокинет.

И действительно, через час и двадцать три минуты началось то, что немцы готовили здесь, на Восточном валу, уже давно.

Глава восьмая

Петр Федорович, пересчитав доски, сказал:

— Тут на три хаты хватит. С гаком.

Утром на наряде он провел короткое собрание колхозников, где и было принято решение: досками, оставшимися после обустройства домов Бороницыных и Ермаченковых, выстлать полы в новом доме инвалида-фронтовика Дмитрия Ивановича Степаненкова.

Скудновато жили в Прудках. Редкое благо делили либо на всех поровну, либо отдавали тому, кто нуждался особо. Степанята — самая большая семья в Прудках. Пятеро детей. Дмитрий воевал в танковой бригаде. Был механиком-водителем Т-26, потом «тридцатьчетверки». Два раза горел. Под Можайском его вытащили из танка за минуту до взрыва боеукладки. Выжил. Но ногу в полевом госпитале отхватили выше колена.

В то утро после наряда старики собрались возле бороницынского дома с плотницким инструментом. И закудрявились золотые стружки, зазвенела тетива, отбивая прямую линию на кромке доски, захлопали топоры, запели пилы. Кто ладил лаги, кто подкатывал под дубовые «стулья» подмостников валуны, чтобы пол лежал твердо. Быстро оттесали и выстрогали первые половицы, обрезали по размеру и стали заносить где через двери, а где и подавать прямо в окно. Окна выставили.

— Давай, давай! Не мешкай! — подбадривали друг друга старики и инвалиды.

— Ничего, мужуки! Отстроим дворы лучше прежних! Внуки еще поживут!

— Поживут! Поживут!

А Воронцов с Иванком тем временем въезжали в Красный лес.

— Ничего мы так не найдем, — сказал Иванок, глядя по сторонам. — Но мне все равно тут нравится. Саш, скажи вот что: кто у снайпера самый опасный враг?

— У снайпера? — Воронцов ехал впереди. Гнедой был подкован на передние копыта, и они постукивали, когда лошади выбирались на твердую дорогу. Лейтенант обернулся к напарнику и ответил: — Он сам.

— Это как же?

— Снайпер непобедим, если не допустит ошибки. Обычно единственной. Поэтому ему трудно учиться на своих ошибках.

— Странный ты человек. То веселый, то молчишь часами. О чем ты думаешь?

— Человек не должен рассказывать о своих мыслях.

— Даже другу?

Он оглянулся на Иванка. Так же, как и он, Воронцов очень часто терял друзей. На фронте так: познакомился, сдружился, поделил котелок каши и индивидуальный медицинский пакет, а через минуту твой друг уже лежит на земле с пробитой головой. Уже ничем ему не поможешь.

— Другу — иногда. Только другу. Мысли — это то, где человек может побыть в одиночестве. Или там, где ему хотелось бы оказаться. Или с тем, с кем хотел бы побыть. Даже в окопах, среди скопища людей, можно побыть на родине. Но об этом надо молчать. Иначе товарищи скажут: он заскучал. И начнут смотреть, как на покойника. Ты все это хорошо знаешь сам.

Иванок внимательно слушал Воронцова. И долго молчал. Потом вдруг сказал:

— Не зря говорили: наш командир с чудиной, но умный и везучий.

Воронцов засмеялся.

Возле землянки спешились. Лошадей привязали к сосне, которая когда-то служила коновязью. В дерево на разной высоте были вбиты скобы.

— Где закопали полицаев? — спросил Воронцов.

— Там. — Иванок махнул в сторону оврага.

— А где жгли сигнальные костры?

— Дальше, на поляне. Там и след Кличени. Я думаю, что его уже размыло дождем. — Иванок взял карабин под мышку и спросил: — Тебе Зинка ничего не рассказывала? О том, кого она однажды встретила здесь, недалеко, на дороге?

— Рассказывала. То место, где они с Прокопием повстречались с «древесными лягушками» — ближайший путь к аэродрому.

Ничего не найдя, кроме размытого следа на муравьиной кочке и нескольких головешек в кустах, они сели на коней и двинулись по просеке в сторону хутора Сидоряты. Головешки от костра были явно раскиданы с тем расчетом, чтобы их не обнаружили в одном месте.

Коней особо не торопили. Ехали, посматривали по сторонам, слушали осенний лес. Лес в октябре замирает. Звуки становятся редкими, отчетливыми и слышны порой за несколько километров. Но ничего необычного они не услышали. Еще какое-то время колыхались в седлах молча, а потом начали тихо переговариваться. Первым начал Иванок:

— Даже костром не пахнет. — Он остановил коня, прислушался, поводил носом. — Костер бы я за несколько километров учуял. А сейчас такое время, что без костра в лесу не проживешь.

— Да, ты прав. Они, кроме всего прочего, должны ведь где-то жить. Ночи стали холодные. Под елкой особо не полежишь. Даже у костра. Мы с тобой жили в лесу. Ты сам знаешь, что это такое. Холод, сырость. Единственное спасение — костер.

— Если они не ночуют на хуторе…

Иванок резко натянул поводья. Конь шарахнулся с дороги.

— Ты что? — Воронцов пригнул голову, толкнул вперед затвор.

— Там мина. — Иванок спешился, привязал повод к березе. — Если мы погубим хотя бы одного коня, деревне зимой придется туго. Да и дядю Петю опять в комендатуру потащат.

— Осторожней, — сказал Воронцов, наблюдая за тем, как Иванок выкручивает взрыватель.

— Свеженькая. Как будто вчера поставили. И след вон есть. — Иванок отбросил в сторону взрыватель, осторожно вытащил из земли продолговатый цилиндр шпринг-мины и поставил ее под березу. Сверху присыпал листьями. Лунку затоптал.

— Похоже, кто-то очень сильно заботится о том, чтобы лес как можно дольше считался опасным местом, где мины на каждом шагу и куда лучше не соваться.

— Что будем делать?

— Пока ясно только одно: по дороге ехать нельзя.

Повернули коней в лес. Протискивались между деревьями, объезжали валежины, огибали овраги. В конце концов, исцарапавшись о сучья, спешились и повели коней в поводу. Иванок пытался заговорить. Задавал какие-то вопросы. Но вскоре заметил, что Воронцов его не слышит, и, прибавив шагу, ушел вперед.

Воронцов думал о том, что с ним произошло в последние два дня. Перед выездом в лес он взял на руки Улиту. Девочка смотрела на него все тем же настороженным взглядом. Потом потрогала рубец шрама над левой бровью и сказала:

— Бо-ба, бо-ба…

— Уже не бо-ба, Улюшка. Все уже зажило. А скажи, кто я? А, Улюшка? Ты знаешь, кто я?

Девочка потупилась. Потом снова потрогала шрам. И, когда он повторил вопрос, закрыла рот ладошками и замотала головой.

— Улюшка, — окликнула ее Зинаида, — это папка твой. Папа Саша.