Вор крупного калибра - Валерий Георгиевич Шарапов

– Мягкий спуск, – проворчал Акимов, уже подуспокоившись. – Это хорошо, что мягкий. Был бы жесткий – ты бы ему сонную артерию прострелил, десять сантиметров до нее не довел, понимаешь ты это? Вот столько! – он показал пальцами.

Колька низко опустил голову, закрыл руками лицо.

– Вижу, понимаешь. Это, как говорится, раз. А два: эту модель Герман с кровью для вас, сопляков, выбивал, бегал по кабинетам. Экспериментальная же модель, новейший спортивный самозаряжающийся пистолет. Между нами, их, может, в Союзе от силы десяток. А теперь будете снова с охолощенными, а то и дурацкими игольчатыми тренажерами возиться. Не исключаю, что и вовсе тир ваш прикроют. Я бы прикрыл. Спору нет, виноват он сам, не объяснил, что указательный палец всегда за взглядом следует…

– Он объяснял, – признался Колька.

– Тогда что все это значит, Николай? – строго спросил Акимов. – Преступная халатность? Или все-таки злой умысел?

Повисла пауза, густая, как туман, тишина.

– Что ж, думаешь, я не знаю, что ты на него зуб имеешь? – жестко, как с равным, заговорил Акимов. – Как же тебе не стыдно, Николай? Советский человек, офицер, орденоносец – заподозрить его в такой пакости. А Оля? Девчонка – наш парень, огонь, пружина стальная, верная, как часы. Да если бы не она тогда… как она боролась за тебя, как унижалась девочка гордая… Да что я, в самом деле, кашу развожу?! Пожарский!

– Я, – отозвался хмуро Николай.

– Муй… – нецензурно поддразнил Сергей. – Заканчивай свои отелловские нападки. По казусу с Германом дела, надо полагать, не будет, он сам категорически отказывается заявлять: мол, хоть расстреливайте, я уже отработанный материал, а парню жизнь не ломайте. Кровью тошнит, а тебя выгораживает, понял аль нет?

– Понял…

– И снова заруби на носу: ты на условном. Случись чего, не окажется верных людей вокруг, и некому будет тебя прикрыть, за тебя заступиться – и все. Ни возраст не спасет, ни поруки, ни-че-го. Усек, гусек?

– Да, – отводя глаза, признал Николай и совершенно по-детски добавил: – Сергей Палыч, ну я правда нечаянно. Случайно.

Акимов криво усмехнулся и процитировал Сорокина:

– Мне как-то один умный человек умную вещь сказал: первый раз – случайность, второй – совпадение, а третий – враждебные действия. Что, думаешь, я тебя глупее, не понял, что это ты саперов вызвал, мины-схроны искать?

– Не докажете, – немедленно отозвался Колька.

– А мне не надо доказывать, – отрезал Акимов, – почерк-то понятен. Ребячество, но подлое, взрослого масштаба. Бойцы, между прочим, только с самолета, с семьями, с мамами приехали повидаться, вымотанные до последнего, а тут вызов. Вижу я, что ты, Николай Игоревич, из нормального советского человека в бабника и сопливого ревнивца превращаешься, причем без малейших на то оснований. Имей в виду: выручил тебя, когда ты это заслуживал, а случись чего – не обессудь и не обижайся, друг мой Колька, загремишь в заслуженное путешествие куда-нибудь в Нерчинск. Дружба дружбой, а закон законом.

Очень понравилось Сергею, как он изложил все это – точь-в‐точь как Николай Николаевич, красочно и доходчиво, – поэтому, весьма воодушевленный, он прибавил: «Свободен» – и отпустил Кольку широким взмахом руки.

– Оленька, голубушка, ну не положено же, – увещевала медсестра Пожарская, – посмотри, сколько времени. Если обход вдруг, ты же знаешь, я тут как на пороховом погребе, – вышибут враз. Да и что ты так переживаешь: врач уже сказал, никакой опасности для жизни нет, на нем все быстро заживает.

– Антонина Михайловна, времени уже много, не пойдут уж. А я только на минутку, – упрашивала Оля, показывая авоськи, – просто поздороваюсь, вещи отдам – и все. Ему же и принести некому.

– Ну что с тобой делать, – медсестра Пожарская, приподнявшись из-за стола, убедилась, что в коридоре пусто, и махнула рукой:

– Третья палата слева.

Оля накинула на плечи белый халат и скользнула в палату.

У трех других больных на тумбочках помещались кружки-ложки, лежали газеты и книжки, у одного даже еловая лапка в стакане, в общем, у всех было все, пусть и нехитрое. Можно сказать, символы заботы и уюта. Тумбочка у кровати Германа была пуста.

Несмотря на наступивший отбой, в палате царило оживление. Резались в картишки, один, пуская в форточку дым, читал газету. Вакарчук лежал вытянувшись, чинно и строго, как мертвец, закрыв глаза. Было бы правильно, тихонько положив гостинцы, по-быстрому сбежать, но Оля, извинившись и вежливо поздоровавшись с присутствующими, все-таки решилась.

– Герман Иосифович, – тихонько позвала она.

Он открыл глаза:

– Гладкова? Что вы… – он мгновенно ожил, подался всем телом, сел в кровати, машинально опершись на перевязанную руку. По белоснежной марле медленно начала расползаться кровь. Он зашипел, зажмурился, оскалился.

– Ой-ой, не шевелитесь, – испуганно попросила Ольга, поспешно усаживаясь на койку, – я сама. Я на минутку. Вот вам чайку, сахару немного… вы же пьете чай с сахаром? Вы не волнуйтесь, врачи говорят: все хорошо, заживает на нем быстро.

Девушка продолжала свою сбивчивую речь, избегая смотреть на больного, хлопотала, пристраивая в тумбочку всякие чистые полотенца, мыло, найденную во флигеле зубную щетку, жестянку с порошком – все то, что, как она сообразила женским умом, было жизненно необходимо по-кошачьи чистоплотному человеку. Только ругала себя, что к белью притронуться не осмелилась, но о таком-то и подумать было неловко.

– Книжку вот принесла, она у вас на тумбочке лежала, не знаю, та – не та. Про кино, наверное… – лепетала Оля, выкладывая на тумбочку томик, озаглавленный Camera obscura. Скулы физрука порозовели.

– Да, хорошо. Это в тумбочку лучше.

– Да-да, конечно, лежите, – и, выполнив просьбу, потянулась поправить покрывало.

Герман, накрыв ладонью, невзначай прижал ее руку к своей груди, и Оля почувствовала, как часто бьется под повязкой его сердце.

– Благодарю вас, Гладкова, – безо всякого выражения произнес Вакарчук, но лицо у него было такое, что Оля вспыхнула и отвела взгляд.

– Вы, главное, поправляйтесь. И на Колю… пожалуйста, не обижайтесь.

– На Колю? – переспросил он. – Ах да, конечно, конечно. Все уладится, со следователем разговор был. Бегите домой, Гладкова, уже поздно.

За девушкой закрылась дверь. Молчали все, даже