Госпиталь - Михаил Елизаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всю ночь я проливал благодатный лунный свет на твою подушку, а утром послал под окно звонких птиц. Ты открыла глаза и первое, что я услышал, была, увы, малоцензурная ругань, которой удостоились ни в чем не повинные пернатые за свои напевы…»
От второго листа отшелушился третий, ранее не заметный. Впрочем, бумага была тонкая, и листы могли слипнуться.
«Ты покурила в форточку, впопыхах испачкала лицо мертвыми красками, отчего оно стало несвежим, будто вчерашним, собралась в институт, выпила кофе и побежала к остановке, дожидаясь, когда же приедет рогатый тролль в бусах…
Не удивляйся, просто мне было дорого каждое мгновение, связанное с тобой, даже если ты вела себя не самым лучшим образом.
Я наблюдал, как поздним вечером ты сидишь, полуодетая, перед маленьким настольным зеркалом, ваткой снимаешь с усталого лица косметику, а мне с моего места казалось, что ты утираешь слезы…»
– Вот ублюдок, – только и произнесла Надя. Она оглядела стены и потолок, точно рассчитывала обнаружить глазок тайной видеокамеры. Отмела нелепую мысль и посмотрела в окно. Ближайшее дерево, с которого можно было вести наблюдение, находилось в десятке метров. Удобная развилка на стволе была как раз на одном уровне с окном. Ей почудилось, что в черной листве кто-то зашевелился.
Надя погасила люстру. Освещение в комнате и на улице сровнялось в густоте серых тонов. Теперь глаза могли видеть все, что происходило снаружи. Она соорудила небольшую щель между шторой и оконным выступом, мучительно высматривая хоть какое-нибудь шевеление в ветках. Через минуту пришлось признаться, что испугал ее только ветер.
Чтобы облегчить дальнейшую слежку, она решила ограничить освещение одной настольной лампой. Заметив любое движение за окном или услышав шорох, лампу можно было бы выключить в ту же секунду, за которую наблюдатель, вероятно, не успеет замаскироваться. Надя еще раз враждебно глянула в окно и опустила взгляд на строчки.
«Да, я шпионил. Каюсь. Но не подумай ничего дурного. Я смотрел целомудренными глазами. Интимная сторона твоей жизни, беспорядочные половые связи, которых у тебя было порядочно, прости за грустный каламбур, у меня вызывали только негативные эмоции. В эти моменты я всегда отворачивался и даже затыкал уши…»
– Надюш! – позвала мать.
Надя подошла к гостиной и прислушалась. Из-за двери все еще доносилось восточное треньканье.
Мать с деревянным хрустом подняла себя из кресла, открыла дверь:
– Чайник поставишь? Зря ты ушла, очень интересно было.
– Скучно, – буркнула Надя.
Отец, точно ждавший этих слов, сразу крикнул:
– Оттого и скучно, что ничем не интересуешься! Попусту живешь!.. Ладно, иди ставь чайник.
Кран засипел пустотой, отхаркнул какую-то ржавчину. Вода полилась неприятного красного оттенка и чистой так и не стала.
«Не страшно, – решила Надя, – все равно прокипит», – поставила чайник на плиту и села читать дальше.
«…И даже затыкал уши…» – прочла она еще раз и поморщилась.
«Нечего нос кривить. Имей мужество признать, что все твои постельные приключения ни к чему хорошему не приводили. Вспомни, когда один наш общий знакомый оставил тебя наедине с совместно изготовленной проблемой. Единственное, о чем он меня просил, чтобы я помог ему избавиться от неприятностей и расходов, связанных с твоим состоянием».
На стол лег второй прочитанный лист.
«Я сидел с ним рядом, негодуя от его подлости, а он при каждом телефонном звонке взывал ко мне: „Да сделай же что-нибудь! Помоги мне!“
Я не осуждаю прохвоста и не оправдываю. Не о нем сейчас речь. Я веду к тому, что это мы уже проходили. Все было у нас: и восьминедельная жизнь, и слезы, и любовь. И больница была, и преподнесенная ложь мамочке о ночевке у подруги…»
– Все знает, – прошептала Надя. Она хотела присовокупить какое-нибудь ругательство, но испугалась, так как поняла, что оно будет немедленно услышано.
В голове шевелилась мысль отыскать номер уже забытого предателя четырехлетней давности и с ним попытаться вычислить автора, но она отказалась от этого, уверенная, что все равно ничего не выяснит.
«Ты возвращалась утром из больницы, опустошенная, истерзанная. Мне было больно за тебя. И я плакал вместе с тобой, и слезы мои были осенним дождем…
Я понимал тебя, как никто другой, потому что мои друзья тоже подводили и предавали меня. Но я всегда всех прощал. Только вот тебя что-то не могу…»
Удивленно охнула мать, потом раздался смех отца:
– Надя, иди быстрее, полюбуйся!
Надя спрятала письмо в рукав и вбежала к родителям.
Отец пальцем указал на ковер, в середине которого сидела крупная серая жаба:
– Осторожно, не спугни.
– Я думала, мышь или крыса, – оправдывала свой испуг мать. – Это ж надо, Витя, жабы в доме заводятся! Откуда?
– Как откуда, Валюш? Сырость, плесень, старые трубы – самое место для жаб.
– Дожили… Ну и что с ней сделать, убить? Что ты молчишь?
– Зачем, все-таки тварь Божья, тоже жить хочет…
Жаба, как вырванное сердце, пульсировала нежным бородавчатым телом.
– Я не могу с жабами, убери ее немедленно! – закричала мать.
– Надь, – попросил отец, – захвати с кухни совок, я ее на улицу вынесу.
– Ага, она у тебя удерет, ее в банку надо и закрыть…
Жаба разомкнула кожистые веки, в два прыжка добралась до стены и забилась в неожиданно большую щель между плинтусом и полом. Оттуда донеслось ее тревожное кваканье.
– Вить, а что, она теперь все время будет там жить? – тревожно спросила мать. – Ей-богу, лучше бы мышь, теплокровное существо, а тут – земноводное… Брр, – она вздрогнула от брезгливости.
Засвистел чайник. Вода, даже прокипевшая, сохранила красноватый оттенок, который, впрочем, исчез, окрасившись заваркой.
Зашла мать, расставила на подносе чашки:
– Пойдешь, может, к нам?
– Нет, спасибо, я лучше здесь побуду.
– Ты правда поругалась со своим новым? Умнее надо с мужчинами обращаться, а не так: что-то не понравилось, и сразу – до свидания.
– А я и не говорила, что умная. Я до третьего класса была уверена, что фамилия Гитлера – Капут…
– Смотри, дошутишься, – мать подхватила поднос и вышла, укоризненно оглянувшись.
Надя достала из рукава смятое письмо. Поставила перед собой чашку с чаем и, прихлебывая и дуя на кипяток, села читать дальше.
Автор грустно резюмировал: «Вот так и ты со мной. Брезговала. Как жабой…
Сам я, как сейчас говорят, из неблагополучной семьи. Детство мое было трудное, слез наглотался, незаслуженных обид. Рассказываю это не потому, что мне нужна твоя жалость, я и не жалуюсь.
Мой отец не мог в силу некоторых причин с нами жить, но один добрый человек из сострадания женился на моей беременной матери и спас ее от позора. Приемный отец никогда не скрывал, что не родной мне, но относился сердечно, делал для нас с мамой все, что мог.
Но главное, что родной отец однажды нашел нас! Теперь мы вместе, вся семья. Такая вот история, хоть мексиканский сериал снимай!»
Переворачивая третий, как ей казалось, последний лист, Надя с удивлением обнаружила, что от него снова отделился следующий, точно письмо обладало таинственной способностью самодописываться.
С потолка на стол шлепнулся таракан, узкий, как семя подсолнуха. Ловко перебирая рыжими лапками, попытался удрать. Надя стряхнула его на пол и безразлично раздавила. Когда соседи сверху устраивали очередную санобработку, тараканы обычно переселялись на этаж ниже.
«Я горжусь моим отцом. Если бы ты знала, как его любят и побаиваются, конечно. Он может быть очень добрым, но и очень грозным.
У меня чудесная мать, добрая, отзывчивая, к ней обращается множество народу, и она всем помогает, никому не отказывает. Ты чем-то похожа на нее. Внешне, конечно. Такие же глаза, улыбка. За это я готов был бесконечно прощать тебя, но, как видишь, просчитался – не бесконечно…
В целом, я хочу сказать, что у меня славные родители, замечательная семья, и я очень хотел познакомить тебя с ними, звал в гости, но ты ни разу не приняла приглашения…»
«Ничего подобного не припомню», – подумала Надя.
«Потому, что я делал это не лично, а через знакомых, – сразу пояснил автор. – По моей просьбе они передавали тебе приглашения, но ты не пускала этих людей на порог, а если они подходили к тебе на улице, то даже не удостаивала ответом. Как я переживал от твоих отказов!»
Луч лампы вздрогнул и из желтого сделался тускло-оранжевым. Такое бывало и раньше, когда падало в сети напряжение.
Автор письма вдруг сменил тон и заныл, как оставленный муж:
«Ну, правда, иной раз такая обида берет! И сколько же я сделал для тебя, сколько бесценных подарков подарил… Всего и не перечислишь: ночное небо в золотых звездах, изумрудная зелень лесов, шепот листьев, пение птиц, я согревал тебя огнем моего сердца, одевал теплом солнечных лу-…».
В руках оставался последний лист. При слабом освещении тонкая бумага выглядела совсем как музейный папирус.
