Глаз в пирамиде - Роберт Уилсон

А алтарем служит пирамида с тринадцатью ступенями — и рубиновым глазом на вершине.

Сейчас я с нарастающим смятением вспоминаю, что это символ с Большой Государственной Печати Соединенных Штатов.

— Сюда, — говорит женщина, подталкивая меня автоматом.Мы проходим через еще одну отодвигающуюся стену и оказываемся на аллее за зданием тюрьмы. Нас ждет черный «кадиллак».

— Все уже здесь! — кричит шофер. Это пожилой мужчина, лет за шестьдесят, но с виду крепкий.

— Хорошо, — говорит женщина. — Это Джордж.

Меня втолкнули на заднее сиденье, уже и так заполненное мрачными людьми и еще более мрачно выглядящим оружием, и машина тут же тронулась.

— Последнюю для ровного счета, — крикнула женщина в плаще и бросила в сторону тюрьмы еще одну пластиковую бомбу.

— Верно, — сказал водитель. — Как раз пять штук.

— Закон Пятерок, — злобно фыркнул другой пассажир. — Так им, коммунистическим ублюдкам. Пусть отведают собственного лекарства.

Сдерживаться больше нет сил.

— Что, черт побери, здесь происходит? — возопил я. — Кто вы такие? С чего вы взяли, что шериф Картрайт и его полиция — коммунисты? И куда вы меня везете?

— Заткнись, — сказала женщина, выпустившая меня из камеры, и легонько ткнула меня автоматом. — Поговорим, когда будем готовы. А пока суши штаны.

Машина разгоняется в ночной тьме.

(Федерико Малдонадо по кличке «Банановый Нос» попыхивал сигарой, развалившись в лимузине «Бентли», пока шофер вез его к особняку Роберта Патни Дрейка, в Блю-Пойнт на Лонг-Айленде. Вдруг вспомнились Чарли Уоркман по кличке «Жук», Менди Вейсс и Джимми Землеройка, которым 23 октября 1935 года он отдал приказ: «Не упустите Голландца. Приковбойте сукина сына». Три стрелка бесстрастно кивают. Ковбоить человека неприятно, но эта работа хорошо оплачивается. Когда просто убиваешь, можно проявить меткость, даже артистичность, ведь тут главное — чтобы удостоенный твоего внимания человек больше не жил. Но в ковбойстве, как это называется на их профессиональном языке, нет места творческому самовыражению и индивидуальному почерку: тут главное, чтобы в воздухе было побольше свинца, а от жертвы осталось живописное кровавое месиво — хороший материал для бульварной прессы и предупреждение о том, что Братство нервно и вспыльчиво, так что лучше его не раздражать. Признаком ковбойства «с душой» — не обязательным, но желательным — считалось одновременное убийство вместе с намеченной жертвой нескольких случайных прохожих, чтобы все хорошо себе уяснили, насколько Братство раздражено. Голландец, например, унес с собой жизни двух прохожих. А в другом мире, который пока еще остается этим миром, Альберт Штерн по кличке «Учитель» открывает утреннюю газету от 23 июля 1934 года и, прочитав заголовок АГЕНТЫ ФБР ЗАСТРЕЛИЛИ ДИЛЛИН-ДЖЕРА, тоскливо думает: «Если бы я убил такую важную птицу, мое имя никогда бы не забыли». А еще раньше, 7 февраля 1932 года, Винсент Колл по кличке «Бешеный Пес» смотрит из телефонной будки на окна магазина и видит знакомую фигуру с автоматом «томми» в руках, пересекающую аптеку. «Голландец, проклятая свинья», — выкрикивает он, но его никто не слышит, потому что автоматная очередь уже методично бьет по телефонной кабине сверху вниз, справа налево, слева направо и снова сверху вниз, чтоб наверняка... Но взглянем на картинку под другим углом, и вот уже 10 ноября 1948 года, когда «величайшая газета мира», то есть «Чикаго трибьюн», сообщает об избрании на пост президента США Томаса Дьюи, человека, который не только не был избран, но даже не был бы в живых, не дай Банановый Нос Малдонадо Чарли Жуку, Менди Вейссу и Джимми Землеройке столь подробные инструкции насчет Голландца.)

«Кто в тебя стрелял?» — спросил полицейский. «Мама это лучший выбор, о мама мама мама. Хочу гармонии. Не хочу гармонии», — услышал он бессвязный ответ. «Кто в тебя стрелял?» — повторяет вопрос полицейский. Голландец продолжает бормотать: "О, мама мама мама. Порция свежей бобовой похлебки".

Мы ехали до рассвета. Машина остановилась на дороге у белого песчаного пляжа. Высокие тонкие пальмы темнеют на фоне лазурного неба. Наверное, это Мексиканский залив, думаю я. Сейчас они могли сковать меня цепями и бросить в залив в сотнях миль от Мэд-Дога, не вмешивая в это дело шерифа Джима. Да нет, они ведь совершили налет на тюрьму шерифа Джима. Или это была галлюцинация? Надо внимательнее присматриваться к реальности. Наступил новый день, и при свете солнца я должен познать факты, тяжелые и острые, и потом не забывать о них.

После ночи в машине у меня ноет все тело. Весь мой отдых свелся к дурманной дреме, в которой на меня смотрели циклопические рубиновые глаза, отчего я в ужасе просыпался. Мэвис, женщина с автоматом, несколько раз обнимала меня, когда я вскрикивал. Она что-то нежно бормотала мне, и один раз ее губы, мягкие, прохладные и нежные, легко коснулись моего уха.

На пляже Мэвис знаком приказывает мне выйти из машины. Солнце жаркое, как епископское исподнее по окончании проповеди против порнографии. Она выходит вслед за мной и захлопывает дверь.

— Мы ждем здесь, — говорит она. — Остальные возвращаются.

— А чего мы ждем? — спрашиваю я. В этот момент водитель завел двигатель. Машина развернулась, описав широкую дугу, и через минуту скрылась за поворотом шоссе. Мы остаемся наедине с восходящим солнцем и асфальтом, припорошенным песком.

Мэвис манит меня за собой на пляж. Чуть впереди, довольно далеко от воды, стоит небольшая белая кабинка для переодевания. Дятел прилетел и опустился на крышу кабинки — с таким усталым видом, словно он налетал больше, чем пилот Йоссариан, и ему уже никогда не подняться в небо.

— Какой у нас план, Мэвис? Тайная казнь на далеком пляже в другом штате, чтобы на шерифа Джима не пала тень подозрения?

— Не будь идиотом, Джордж. Мы взорвали тюрьму этой коммунистической мрази.

— Почему ты все время называешь шерифа Картрайта коммунистом? Если у кого-то на лбу написано «ККК», то именно у этой реакционной деревенщины.

— Ты что, не читал вашего Троцкого? «Чем хуже, тем лучше». Болваны вроде Картрайта пытаются дискредитировать Америку, чтобы подготовить ее к тому, что к власти придут левые.

— Я сам левый. Если ты против коммунистов, ты должна быть против меня. — Я не собирался ей рассказывать о других моих друзьях, из «Уэзерменов» и «Моритури».

— Ты обычный либеральный олух.

— Я не либерал. Я воинствующий радикал.

— Радикал — это тот же либерал, только с луженой глоткой. А воинствующий радикал — это тот же горластый либерал, но в костюме Че Гевары. Все это чепуха. Настоящие радикалы — это мы, Джордж. Мы делаем дело — как прошлой ночью. За исключением «Уэзерменов» и «Моритури», все твои воинствующие радикалы занимаются только тем, что берут рецепт коктейля Молотова, который аккуратно вырезали из «Нью-Йорк ревью оф букс», вешают на двери туалета и дрочат на него. Прости, я не хотела тебя обидеть.

Дятел повернул голову в нашу сторону и подозрительно осматривал нас взглядом старого параноика.

— И каковы твои политические взгляды, если ты такая радикал-ка? — спросил я.

— Я считаю, что правительство управляет тем лучше, чем меньше оно управляет. Желательно, чтобы оно вообще не управляло. И верю в капиталистическую систему с ее политикой невмешательства государства в экономику.

— Но тогда тебе должны быть ненавистны мои политические убеждения. Зачем же ты меня спасла?

— Ты нужен.

— Кому?

— Хагбарду Челине.

— А кто такой Хагбард Челине?

Мы подошли к кабинке и остановились, глядя друг на друга в упор. Дятел повернул голову и теперь наблюдал за нами другим глазом.

— Что такое Джон Гилт? — сказала Мэвис. Давно надо было догадаться, подумал я: поклонница Атланты Хоуп. — Понадобилась целая книга, чтобы ответить на этот вопрос[19] . Что касается Хагбарда, ты поймешь, кто он, когда с ним встретишься. Сейчас тебе достаточно знать, что именно этот человек попросил нас тебя спасти.

— Но лично тебе я не нравлюсь, и сама ты, конечно же, палец о палец не ударила бы, чтобы мне помочь?

— Я не знаю насчет «нравиться — не нравиться». Знаю только, что пятно спермы на твоих штанах возбуждает меня с самого Мэд-Дога. Добавь сюда возбуждение от налета на тюрьму. Мне надо снять напряжение. Я предпочла бы сберечь себя для мужчины, который полностью соответствует моей системе ценностей. Но, дожидаясь такого, я рискую дико перевозбудиться. Нет сожалений — нет вины. Так что сгодишься и ты.

— Ты это о чем?

— Да о том, чтобы ты меня трахнул, Джордж.

— Я никогда не встречал девушку, то есть женщину, которая верила бы в капиталистическую экономику и при этом хорошо трахалась.

— Какая связь между твоими трогательными подружками и ценами на золото? Сомневаюсь, что ты когда-нибудь встречал женщину, которая верила бы в реальное капиталистическое невмешательство государства в экономику. Вряд ли такую женщину можно встретить в твоих лево-либеральных кругах. — Мэвис взяла меня за руку и повела в кабинку. Она сбросила с себя плащ и аккуратно расстелила его на полу. На ней были узкий черный свитер и синие джинсы, плотно облегавшие тело. Она стащила через голову свитер. Лифчика на ней не было, и я увидел ее конусообразные груди размером с яблоко, увенчанные сосками-вишенками. Между ними было темно-красное родимое пятно. — Ты представляешь себе капиталистическую женщину как «никсонеточку» образца 1972 года, которая верит в эту сраную корпоративную, социалистическую, ублюдочную фашистскую смешанную экономику, которой Фрэнк Рузвельт облагодетельствовал США. — Она расстегнула широкий черный ремень, молнию на джинсах и с усилием стянула их с бедер. Я почувствовал, как в штанах у меня зашевелилось. — Женщины, борющиеся за свободу, хорошо трахаются, потому что знают, чего хотят, а то, чего они хотят, им очень нравится. — Джинсы упали на пол, открыв трусики золотистого цвета из какого-то странного синтетического материала, похожего на металл.