Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969 - Виталий Федоров

Этот сеанс был последним, и люди выходили из кинотеатра и сразу расходились по домам. Было уже около полуночи. А моих «спонсоров» и след простыл. Я решил их не ждать (что тут ждать, одному возле кинотеатра?) и отправился домой к Сусловым. Шёл по железнодорожному полотну, мимо штабелей древесины. Вдруг вспомнил о папиросах в кармане. Лучшего места и времени покурить не придумаешь! Сел на одно из брёвен и закурил. Сижу, пускаю дым, понемногу балдею и слышу чьи-то шаги. Оказалось, это сестра Аля шагает одна. Я и папиросу не затушил, увидев её. Она же удивилась и обрадовалась. Удивилась, что я курю. А обрадовалась – меня нашла. Мы же с ней вдвоём ушли в кино и должны были вместе вернуться. Аля стала допытываться:

– Откуда у тебя папиросы?

– Мне их дал дядя Семён, – наивно ответил я.

– А ты знаешь, что это вредно мальчикам?

– Нет, почему, все мужчины курят.

– Но ты ещё далеко не мужчина.

– Мне уже тринадцать лет, – с гордостью заявил я.

– Ой, как много! Может, и жениться уже собрался?

– Нет, – ответил я, покраснев. К счастью, было темно, и она не заметила моего смущения.

– Ладно, завтра разберёмся.

Так мы с ней дошли до дома, переговариваясь. И, не зажигая света (все уже спали), улеглись каждый в свою постель.

Наутро Аля свела нас с дядей Семёном на очную ставку. Радовало, что она проходила без свидетелей. Не хватало ещё беспокоить из-за меня тётю Анфису. Дядя Семён «во всём признался» и был прощён, а мне было немного стыдно за два своих проступка: за то, что курил, и что выдал дядю Семёна. Человек в семнадцать лет бывает бескомпромиссным и считает вправе судить других. Вот такой и была моя кузина Алевтина. Когда она отошла, оставив нас вдвоём, дядя Семён шумно вздохнул и произнёс: «Повзрослела дочь!..» Но было непонятно, радуется он этому или сожалеет. А я после этого случая не курил лет шесть.

В этот же день дядя Семён закончил шить сапоги для меня и моих сестёр, и после полудня я поблагодарил за гостеприимство тётю Анфису и, особенно, дядю Семёна за сапоги. Свои я уже обул, они были пропитаны дёгтем, чтобы не промокали. Я тепло распрощался со всем семейством Сусловых и с вещмешком (в котором находились две пары сапог) за плечами пошёл домой по Потёмкинскому тракту. От одной деревни до другой, не менее пяти деревень по пути. Просёлочной дороги было лишь километра три с половиной около нашей деревни, и всё равно я нахватал грязи на сапоги. А хотелось выпендриться, пройдя в новой обуви почти через всю деревню.

Дома меня встретили с радостью. Сапоги мерили сестрёнки: обували, снимали и снова обували, а потом пошли на улицу, наверное, показывать подружкам. Мама только улыбалась, радуясь, что дети обуты. Женя тоже хотел сапоги и пробовал походить в Фаиных, но они ему были слишком велики.

Весной 1946 года снеготаяние было скорое, быстро потеплело, как говорили, «дружная весна». Поэтому вода поднялась в реке и понесла огромные льдины. Они и разрушили плотину, по которой мы ходили в школу, именно в том месте, где едва не утонул Витя. Река в этом месте делала поворот. Прямо ей идти мешала плотина, но ледяной торос разрушил её. Селяне лишились «кормилицы» – мельницы. Она хоть и не пострадала, стояла на месте, но движущая сила – вода – до неё не доходила. Было жутковато смотреть на ранее глубокое место, а теперь русло без воды. Оно мне даже во сне снилось.

Раньше каждый, кто имел с десяток или более килограммов зерна, мог прийти на мельницу и бесплатно превратить его в муку, обеспечив семью хлебом на полмесяца-месяц. Зерно выращивали даже на своих огородах. Муку любят кушать хомяки, они, я видел, прятались на верхнем этаже мельницы. Но были ещё «хомячки двуногие» – школьники, и я в их числе. Когда мельница работала, из рожка в ларь сыпалась мука. Мы, пацаны, забегали в помещение мельницы, горстями хватали муку и сразу отправляли её в рот. Мельник дядя Петя, отец «атаманши», иногда выходил из избушки, что стояла напротив, и незлобиво журил нас. Понимал, что мы идём из школы голодные. Надо представить наши мордочки, как они выглядели, перемазанные мукой!

Из-за разрушения плотины в деревне началась нехватка хлеба. Даже те, у кого было зерно, не могли его смолоть. Но временно вышли из затруднительного положения. Договорились с мельником неблизкой (километров 15 от Кваки) деревни смолоть воз зерна. Это 300–350 кг. За помол платили десятину – 10 процентов от веса зерна. Если в вашем мешочке было 20 кг зерна, то перед помолом отсыпаешь мельнику 2 кило. Зерно собрали у всех, имеющих его и желающих смолоть, сгрузили на одну телегу. На каждом мешочке прикрепили бирку с весом и именем хозяина или хозяйки.

Почему я так подробно об этом пишу? Да потому что меня послали на эту мельницу. Мы ехали с одной женщиной, возможно, она и договорилась насчёт помола. В телегу я запряг быка-тихохода (кого дали) Партизана. Я был за кучера, а женщина показывала дорогу. После весенней распутицы дорога ещё толком не просохла и представляла собой глубокие, грязные колеи, особенно в лесистой местности. Мы добирались более трёх часов и прибыли лишь к полудню. Затем дожидались очереди и отсыпали «арендную плату» из каждого мешочка, а их было около двадцати. Мололи зерно из каждой тары тоже отдельно. Так и провозились до потёмок; домой отправились затемно. Меня приятно удивил Партизан. Он быстро, уверенно и точно шёл обратно, несмотря на плохую дорогу и тёмное время суток. А ведь груз у него был немалый: тяжеленная телега, около трёхсот килограммов муки и два человека на возу. И тащила это «одна бычиная сила».

В Кваке, на конном дворе, нас ждала целая толпа народа, хотя уже была полночь. Они все ждали муку, которую мы привезли.

Долго так продолжаться не могло, и на колхозном собрании постановили: «Восстановить плотину!» Работать должны были и стар и млад, конечно, до определённого возраста. Школьникам продлили весенние каникулы. Все мы в возрасте 12 лет и старше работали на восстановлении плотины. Весенние полевые работы ещё не начинались, и все работники использовались на восстановлении плотины. Материалом служил ближайший лес, земля в низовье плотины и камни, привезённые издалека – километра три, а то и более. Не такая у нас была гористая местность, чтобы набрать камня, сколько и какого хочешь. Привезти тоже не просто: нехватка тягловой и рабочей силы. Камень подвозили регулярно, его готовили для перекрытия русла. Плотину восстанавливали, используя вперемежку свежесрубленные хвойные деревья: ель, пихту, что росли поблизости, глину добывали из котлована. Мы с мамой копали землю и носили её на носилках. Позднее меня перевели на перевозку камня.

Через неделю напряжённого труда плотина была почти восстановлена, оставалось перекрыть узкий проход нового русла. Его нужно было засыпать камнями, которые мы привезли заранее. Они были «складированы» по обе стороны русла. Более двух десятков человек одновременно кинулись на груды камней и стали их сбрасывать в воду. Большинство кидало руками, некоторые использовали лопаты, кое-кто сталкивал камни деревянными чурками. Через четыре часа безостановочной работы русло было перекрыто и вода пошла по старому руслу. Но ещё было нужно поднять плотину до нужного уровня над насыпанными камнями. Поэтому рубили лес и носили землю на носилках ещё в течение двух дней. После окончательного восстановления плотины прошла ещё неделя, прежде чем вода в пруду набралась до нужной для работы мельницы отметки. Вода в низовье реки не поступала и осталась лишь в глубоких местах.

Ниже мельницы находился довольно широкий и глубокий омут с водоворотом, где водились, по поверью, черти. Там люди боялись купаться, возможно, бывали и несчастные случаи. Но кроме чертей там водилась и рыбы внушительных размеров: щуки, сомы и другие. Сомы принялись буянить. Наша отремонтированная плотина, частично сделанная из смолистых деревьев, выделяла смолу в омут, его поверхность покрылась тонкой маслянистой плёнкой, и кислород из воздуха не попадал в воду. Рыба начала задыхаться, и пыталась дышать, высунув часть головы из воды. Тут-то мы и увидели, что в нашей реке много рыбы. Но ловить её было некогда, да и снастей ни у кого не было. Не видел я ни одного рыболова с удочкой на этой реке. А чертям ни черта не делалось – они даже не показывались днём, а ночью творили какую-то чертовщину, от которой вода становилась ещё мутнее.

Через неделю вода в пруду поднялась выше рабочего колеса мельницы и её запустили в работу. Люди снова получили возможность бесплатно молоть зерно в своей деревне, а рыбы – свежую воду, обогащённую кислородом.

В прошлом году был хороший урожай зерновых. Но убрать его весь не смогли. Совсем не было уборочной техники, злаки срезали вручную серпами. Рабочих рук тоже не хватало, а тут ещё зима поспешила, и неубранные поля оказались под снегом. Весной 1946 года кто-то хотел воспользоваться зерном, вытаявшим из-под снега, но власти строго-настрого запретили его собирать, пугая народ, что оно, пролежав под снегом зиму, стало ядовитым. Ослушавшимся грозили карами. А кара была обычной в то время, десять лет лагерей, несмотря на возраст, пол и семейное положение.