Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

А с 1‑го до 5‑го показался в виду базы сильный неприятельский флот из 12 дредноутов, 10 крейсеров, штук сорока миноносцев, штук семидесяти тральщиков, нескольких заградителей и порядочного числа транспортов. Батареи бухты Татлахты были сметены ударами с дредноутов, на берег высадился десант. Так же и на Даго. Часов через пять-шесть десант с Даго мы смели, и больше немец не старался взять его, вероятно, желая сначала покончить с Эзелем. На острове загорелся отчаянный бой. Четыре дредноута подошли к Ц., с которым вступили в схватку, окончившуюся в нашу пользу, ибо артиллерия наша брала дальше, хотя была и легче. На дредноуте орудия 13,5 калибра, а на батарее 12. Около часа дня спустился туман. Он и прервал бой. К вечеру, когда море очистилось, мы увидели, что неприятельские суда к нам еще ближе стоят. Они вытраливали мины и при первой же возможности открыли по береговой батарее убийственный огонь. В короткое время все сорок орудий были уничтожены. Эзель попросил помощи. На этот зов мигом были собраны из разных частей несколько батальонов, которые через семь часов были на месте. В это напряженное время шли приказы Керенского, позорящие флот. В ответ на них отправили резолюцию, в которой были такие, от сердца идущие слова: «Шлем тебе, Бонапарт Керенский, проклятия, как реакционеру и антиполитику». Мы требовали немедленного съезда Советов, уничтожения существующего Временного правительства. Прорвавшийся в Рижский залив неприятельский флот вступил в бой с нашими миноносцами.

Сегодня получили сведения, что присланные непонятно зачем из Гельсингфорса казаки не захотели идти на Эзель. Отказались от участия в этом кровопролитии и армейцы. Так что матросам пришлось и на море, и на берегу драться.

8 октября 1917 года

Крейсер «Рига»

Мы оказались теперь ближе к отступающему флоту Рижского залива, ибо он мог каждую минуту попросить подкрепления. Все это время пребываем в минутной готовности. Еще седьмого выдали спасательные пояса. В этот день все было готово к бою. Спать в койках не разрешалось. Полчаса девятого на рейде появились лучи нескольких прожекторов. Целая иллюминация. До часу ночи рейд был освещен. Суда скользили одно за другим по лону затихшей воды. Был полный штиль. А во второй половине ночи по нему густой-густой туман. Рано утром мы увидели полные судами рейд и гавань. Кораблей было до семидесяти или восьмидесяти вымпелов. Жалко было глядеть на них, представлявших для неприятельского флота мишени, ведь ни на одном из пришедших пароходов не было ни одной даже 8-дюймовой пушки. Все это были миноносцы, канонерки, послужные суда, транспорты, заградители и тральщики. Казалось, сам злой рок собрал их и направил сюда на погибель. Около девяти утра на горизонте появился крейсер «Боян», у которого, как говорили, в последнем бою, когда погибла «Слава», сгорели все орудия, была сбита труба. То была подлая ложь, распространяемая на нашем корабле скрытыми врагами революции. Ужо доберется и до них комитет!

Вечером мичман Сидоров проредактировал мой стих, назначенный и уже отправленный в журнал «Моряк». В ночь прибывшие большие суда почему-то ушли. Нами же получены сведения, что неприятельский флот собирается прорываться в Финский залив. Весь без малого исключения германский флот движется в Балтийское море через Кильский канал, а также и через пролив Скагеррак.

Кажется, будет жарко!

14 октября 1917 года

11-го числа снялись с бочки и вместе с бригадой направились к П., на рейде которого встретили плавучую мину. Вся команда высыпала на верхнюю палубу, с неудовольствием смотрела на этот маленький плавучий предмет, слитый из стали, в котором таилась, быть может, наша смерть, но которая по счастливой случайности была вовремя открыта. С бригадой наш крейсер расстался. Мы ушли в Ревель. Там команда собиралась пойти на берег. Сдав вахту, отправился в город. Мне было до крайности приятно пройтись по суше после стольких дней безвыходного пребывания на корабле в боевой обстановке. Был я в университете. Слушал французский язык. Потом прошел в магазины. Взял семь аршин бумазеи для подкладки под полупальто и два фунта ваты. Ходил к Лебедеву — тоже пишет, только рассказы. После чего снова пошел в университет, слушал алгебру и геометрию...

ПОПЫТКА СПАСЕНИЯ

Олисава писал, почти не черкая, писал легко, будто кто-то нашептывал ему ритм и лексику, мысли и чувства, этот странный сюжет.

«В штиль море выпуклое, так и кажется, что пойдешь по нему как по тонкому молодому льду. Сначала возле берега ступишь: вдруг как проломится хрупкая зеленоватая твердь? Боишься, а отказаться от чуда не можешь, ибо много невиданного открывается твоему взору в чистых бирюзовых глубинах, над которыми скользишь словно тень. Видишь под собою хороводы рыбьи и россыпи древних ракушек, на створках которых сверкают природным огнем знаки диковинные, и сдается тебе, что рыбы те знаки читают и в жизни своей тайнами, начертанными временем, пользуются. Видишь и отмели золотистые, где по теплу гуляет шустрая мелочь морская, словно живая серебряная россыпь. Заглядываешь и во мрак ямин подводных, где зимуют в лютые холода обитатели моря. Видишь, где упокоились навеки поспорившие с морем корабли и люди с них. Корабли и люди всех времен и народов, кои проходили водами Досхийского моря и прогневали его чем-то. Остовы кораблей, амфоры, полные хлебных зерен, злата и серебра, сосуды с вином, которое и поныне не утратило своей терпкости и сладкой горечи, ибо настояно было на солнце, которое бессмертно. Знало секрет такого вина давно забытое племя, именем которого и зовется это море. Многое из того знания утрачено навсегда, на веки вечные для живущих на земле. Но ты знаешь одно: это, как в летописи, начертано на хрупких скрижалях — створках ракушек.

Ходишь по морю, вглядываясь в его легкие глубины, и думаешь: человек тоже дитя моря...»

Олисава писал и понимал, как никогда, что писать он так и не научился, что статья у него, похоже, не получится... А то, что сейчас черными рядами значков выскакивает на белый лист из-под каретки пишущей машинки, — это всего лишь плод его возбужденного воображения, не более. Открылся запасной клапан души, о котором и не подозревал. Он писал, потому что не мог ничего не делать. Он писал, потому что надо было чем-то занять себя. Владимир приехал в