Три весны - Анатолий Чмыхало

Алеша устроился на учительском столе в одном из классов. А когда проснулся, в зале опять играл патефон. Хлопала дверь. Значит, ребята собирались.

Алеша пошел в туалетную комнату, сунул голову под кран. Холодная, почти ледяная вода освежила его. Он умылся и почувствовал себя готовым еще к одной бессонной ночи.

Перегородив улицу, тронулись к парку, что раскинулся у подножия зеленых гор. Смеялись, дурачились, пели. Завтра они уже не соберутся в школе. В их класс придут другие. А им шагать в жизнь по разным дорогам. Для них наступила желанная и немного пугающая их пора зрелости. Поэтому-то им было сейчас не только радостно, но и чуть-чуть грустно.

Сияет, сверкает, горит на небе луч,Сияет, сверкает, выходит из-за туч…

На тротуарах было заметно какое-то необычное для воскресенья, очень уж суетливое движение людей. Они сбивались в группки. Они что-то говорили, кричали. Но их слова тонули в задорном раскате песни.

Едет мой милый на вороном конеИ хочет, хочет, хочет жениться он на мне!

А когда зашли в парк, под густой шатер дубов и кленов, когда веселье хлынуло через край, увидели мрачные застывшие глыбы людей у серых радиоколоколов. И дрогнули восторженные ребячьи сердца от смутного предчувствия чего-то страшного и непоправимого.

— Умер кто? Или…

— Нет. Слушайте. Война!

Колоколы разносили по парку негромкий, заикающийся голос наркома Молотова:

— С-Советское правительство и его глава товарищ С-Сталин поручили мне сделать следующее заявление. С-сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к С-Советскому С-Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу с-страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке с-со своих с-самолетов наши города — Житомир, Киев, С-Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек!

— Первые двести, — выдохнул сразу побелевший лицом Федя.

А Молотов говорил:

— Налеты вражеских с-самолетов и артиллерийский обстрел были с-совершены также с румынской и финляндской территорий…

Пожилой человек, что стоял рядом с Алешей, закрыл лицо руками.

— Мировая война! — закачал седой головой старик в белом парусиновом костюме.

Очевидно, они знали, что это значит.

— Господи! — раздался неподалеку женский вскрик.

А на эстраду уже взобрался лектор, стройный блондин в коверкотовой гимнастерке и бриджах. Лектора хорошо знали в городе и к нему хлынули валом. В миг были заполнены все места, все подходы к раковине летнего театра. Ждали его слова, его точных, исчерпывающих разъяснений.

— Спокойствие, товарищи! — начал лектор. — На нас вероломно напали, но враг просчитался. Война не будет длиться более двух-трех месяцев. Мы будем бить Гитлера в его фашистском логове, и в этом непременно поможет нам революционный немецкий рабочий класс. Выдержка, товарищи! Наше правительство дало войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины. Красная Армия с честью выполнит этот приказ.

Для большей убедительности лектор водил указкой по карте, что висела на большом фанерном щите. Все, о чем он говорил, будто само собой разумелось. И все-таки Алеше было явно не по себе. Как бы там гладко ни выходило у лектора, а вот сейчас, сию минуту, где-то гибли русские люди. Гибли от бомб и пуль, и это было так ужасно, так невообразимо жестоко.

Бабка Ксения сидела в крохотных сенцах. Когда она задумывалась, то медленно покачивалась взад и вперед. И взгляд у нее был тогда тусклый и чужой.

Через открытую дверь сочился неяркий свет керосиновой лампы. Он вырывал из сизого полумрака древнее бабкино лицо. Свет манил ночных мотыльков, мельтешивших у порога.

Алеша увидел бабку и невольно ускорил шаг. Знают ли дома, что началась война? Разве что Тамара принесла эту новость.

— Ну вот, — сказал Алеша, не заходя в сенцы.

Бабка подняла печальный взгляд и ничего не сказала. Бабка думала о чем-то своем. Ей было о чем думать, и она никогда не бежала от своих дум. Бабка понимала, что от них не убежать, как нельзя убежать от прошлого. Или от того грядущего часа, который уготован каждому. Кем бы ни был ты, какую власть ни имел на земле, а не минешь его: не обойдешь, не объедешь.

— Проходи, сынок, — пригласил отец в избушку. Он сказал это ласково, может быть, ласковее, чем говорил с Алешей когда-нибудь прежде.

Он лежал на кровати, свесив ноги, обутые в рабочие ботинки. Жилистые руки были заложены под голову. А когда Алеша вошел, отец сел неторопливо и полез в карман за кисетом.

— Войну надо было ждать, Алексей. Давно шло к тому, — чуть растягивая слова, сказал он, — Немец знал, что делал. Для начала прибрал к рукам всю Европу, а потом стал подбираться к нашим границам.

— Это не немцы, папа, а фашисты, — возразил Алеша.

— Как хочешь, так и называй. Только народу трудно вывернуться из-под них. Слопал же Гитлер и чехов, и французов, и поляков. А кто ему что сказал? Может, и есть такие, что против, да молчат. И ничего они Гитлеру не сделают, потому как Германия сейчас от побед опьянела.

— Мы ее отрезвим! — твердо сказал Алеша.

Отец отозвался не сразу. Он запыхал махорочным дымом, как паровоз на подъеме, и с любопытством посмотрел на Алешу. Вырос сын, с ним можно говорить уже о чем угодно. А давно ли бесштанным головастиком бегал по улице!

Отец вспомнил, как он в тридцатом оставил семью в деревне, тогда Алеше было всего пять лет. Тяжелое время пришлось пережить отцу. Выселяли из села кулаков в далекий Нарым. Отец не был кулаком, но кому-то посочувствовал, кого с кучей ребятишек выселяли из родных мест. И, наверное, не сдобровать бы ему, попадись он односельчанам под горячую руку.

Но он уехал в Среднюю Азию, тайком от всех. И где только не работал! Тысячи верст исколесил по стране. А узнал о болезни жены на пятом году скитаний, вернулся в село: будь что будет. Хоть так, хоть иначе, а пропадать детям без него, если умрет их мать.

Потом выяснилось, что скрывался он, не имея никакой вины. Но жить в селе, где пять лет называли его подкулачником, он не мог. И, захватив бабку и ребятишек после смерти жены, поехал искать счастья на стороне.

В мучительные минуты раздумий сердце его грызла обида на тех, кто, как ему казалось, обездолил его. Даже в смерти жены он обвинял этих людей.

Но этой своей обиды он никогда не высказывал. Когда Алеша задумал вступать в комсомол, отец искренне радовался: сына ждет лучшая доля.

И вот Алеша кончил десятилетку. Как-нибудь, с горем пополам, учил бы его дальше. Но все теперь перевернула война. И знает отец, что это надолго. Гитлер тоже не дурак, он понимает, кого идет завоевывать. Не за тем он пошел, чтобы руки поднять на первом месяце войны.

То, что немца собираются победить легко, отец тоже слышал. Конечно, Гитлеру не устоять против нас, но битвы будут кровавые, и многие Алешины ровесники сложат на войне головы.

— Не успеем повоевать, — как бы споря с отцом, сказал Алеша.

— Успеете. Я так же думал в первую мировую. Добровольцем рвался на фронт. А хватил такого, что еле живым остался. Вишь, как разрывной угостило, — он засучил рукав и показал Алеше изувеченную руку.

Сын и раньше не раз видел эти рубцы. Но тогда все, что в его представлении связывалось с ними, казалось далеким и почти нереальным. Теперь же в этом был большой и конкретный смысл. Теперь Алеше казалось, что начавшаяся в четырнадцатом году война с немцами еще не прекращалась, что не было даже перемирия.

— Но ведь у них Тельман! — воскликнул он.

— Тельман в тюрьме. Гитлер разгромил коммунистов. Они его по рукам вязали, — сказал отец. — Да и что сделали б немецкие коммунисты против такой армии, как у Гитлера? Ничего. Ты Испанию возьми. Разве секрет, что там Гитлер да Франко с народом расправились…

В сенцах завозилась, заскрипела табуреткой бабка. Без сомнения, она слушала их разговор и сейчас хотела что-то сказать. Она пригнулась, чтобы не стукнуться головой о косяк и прошла к печке, прислонилась спиной к дымоходу.

— Голоду и холоду — всего будет, — со вздохом проговорила она. — А ты, Лешка, не торопись туда. Успеешь. Многие торопились да там и остались.

— Пусть идет. Земля-то она — наша, русская, и нам ее защищать, — сказал отец, — Меня не возьмут, стар я для окопов. Да и Тамарочку с бабкой на кого брошу?

Лежавшая на топчане Тамара отвернула уголок одеяла, что прикрывал от света ее худенькое лицо, и проговорила с недетской тоской:

— Не бросай нас, папа. Пусть уж Леша воюет. Мы его ждать будем.

— Спи! — прикрикнула на нее бабка.

Ночью вдруг налетел ветер, снаружи что-то скрипело и стучало, словно кто-то шарился, пытаясь войти в избушку. Было жутковато и неуютно. Алеше лезли в голову картины войны, виденные им в кино. Но там бомбили мы. А сегодня бомбят нас. Двести убито и ранено.