Ласко́во - Петр Смирнов

С годами старился Рыжий, помаленьку хирел и хутор. Зять его, Вася, любил компании и по воскресеньям уходил из дому то в Тяглицу, то в Махновку. Потом он заделался активистом сельсовета, уже и в будни околачивался в Сорокине. Туда из Сла́вкович приезжали уполномоченные, собирали активы, говорили о новой жизни. Васе это нравилось: сидеть, слушать, аплодировать, а то и голосовать.

Бывало, пеняет Рыжий зятю:

– Вася, Вася, помог бы Мане-то дома, не жалеешь ты её…

А Вася, высокий, стройный, красивый мужик, обернётся у порога, ответит гордо:

– Не жизнь это, папаша, на хуторе. Мы построим новую жизнь.

Любила Маня мужа, ни в чём ему не смела перечить:

– Что ты, папа, я сама всё сделаю. Иди, Васеньк, иди…

А потом попал Вася в тюрьму, да так и не вернулся домой. За что сидел – не знаю.

Рыжий умер. Маню раскулачили. Жила она с четырьмя детьми в бане. Помню, я что-то носил ей шить, и она горько плакала о своей доле.

Такое было время…

Дорога

Говорили, что при царе крестьяне в наших местах платили раз в год сельхозналог – за землю, и страховку – за постройку. И всё. Больше не было ни платежей, ни поставок, ни отработок.

Еще до коллективизации была гужтрудповинность. Работа по строительству дороги.

– Вот ета царь так царь! – восклицал Бобка. – Миколаю, бывало, отдал налог и живи год спокойно. А теперь отдай всё на свете, и всё мало. Ашше́ и сам иди работай.

– Кабы только сам, – поддакивал дядя Миша. – А то и конь должон отработать свою долю.

– Да-а, – тужил папаша. – Мне вот надо отработать двенадцать дней пеших да шесть конных.

Каждому трудоспособному надо было тогда отработать на дороге шесть человеко-дней, да еще шесть коне-дней за каждую лошадь.

Строили дорогу от райцентра Сла́вковичи на Махновку, и далее по до границ района. Из других районов шли навстречу.

Строили ту дорогу много лет. Вручную копали канавы. Хуже всего приходилось тем, кто упирался, не шёл в колхоз. Колхоз, конечно, тоже привлекался к дорожным работам. Но, во-первых, спрос был с одного председателя, а рядовой колхозник о дороге не думал. Во-вторых, если колхоз и не выполнял гужтрудплан, с него были взятки гладки: покритикуют – и всё.

Помню, мы с братом Митькой в счет отработки измеряли расстояние от деревни Тяглица до границ района. Тятяша свил 50-метровую верёвку, мы ею отмеряли километры и забивали колышки. Вместо колышков другие потом ставили километровые столбы.

Работали на дороге не когда кто хочет, а когда прикажет доржник. Как правило, летом, что очень мешало крестьянским работам.

Дорога, уже засыпанная гравием и песком, долго была плохой настолько, что ни одна лошадь не выносила её без отдыха даже в один конец. Приходилось часто ходить по ней пешком. Чтобы осенней ночью не сбиться с пути, шлёпали прямо по лужам. Вода тускло блестит, её видно, вот и держишься луж. Ноги, разумеется, мокры до колен. А сколько калош утеряно…

Со временем на дороге стали появляться одиночные автомашины и трактора, от которых лошади шарахались через канавы.

И после войны долго работали на той дороге, но и теперь она еще не доведена до ума…

Метрики

В малых деревнях люди не имели фамилий. Их знали либо по именам родителей, либо по названиям деревень, а некоторых – по прозвищам.

Наших деревенских в других деревнях называли “ласко́ськие” (правильно – ласковские). Например, моего отца называли “Вася ласкоський”.

В документах всех записывали по имени отца. Так, Бобка был Савельев Василий, а его сын – Васильев Михаил.

Когда я пошёл в первый класс, меня записали – Васильев Пётр.

В третьем классе учитель предложил всем иметь фамилии. То ли потому, что он был приезжий из тех мест, где все имели фамилии, то ли было такое решение, но все школьники были записаны по фамилиям. А поскольку фактически фамилий не было, а прозвища произносились за глаза, то фамилии большинства детей записали так, как были записаны их отцы. Например, мой отец Алексеев Василий, тогда мы, его дети, должны быть тоже Алексеевы. Таковыми и стали мои братья Митя и Вася.

Не знаю, почему именно, возможно, из-за моей застенчивости в детские годы (хотя сам я таким себя не помню), дедушка Алексей, который меня любил больше всех – это я уж точно знаю – подсказал мне фамилию Смирнов.

Учитель так и записал, а после окончания начальной школы выдал на имя Смирнова документ. С этой фамилией я и пошёл по жизни дальше.

Паспорта впервые ввели в 1932 году. Да и то лишь на приграничных территориях. Наш Сла́вковский район входил тогда в Псковский округ – приграничный с буржуазными республиками Эстонией и Латвией. Все жители, достигшие шестнадцати лет, должны были получить паспорта.

В 1936 году мне исполнилось шестнадцать. Надо было получать паспорт, а метрики, как на грех, затерялись где-то. Дома все бумаги перерыли многократно, но всё напрасно.

Я пошел к попу. Отец Сергий развел руками:

– Рад бы помочь, да не могу. Сожалею очень. Всё сдал в волость, в На́вережье. Жаль, оч-чень жаль.

Я поехал в Навережье. В сельсовете ответили, что архивы сданы в район, в Де́довичи. Домой вернулся ни с чем.

Дома решили послушаться чьего-то совета: пойти в Славковичи и заявить в паспортном столе о пропаже метрик. Тогда, мол, пошлют на медицинскую комиссию, определят возраст, выдадут справку. По ней и метрики выпишут.

Вышел из дому на рассвете. Загадал, что успею к ночи в Тинеи на гулянье. Всю дорогу шел босиком, а ботинки повесил через плечо. Благо дорога тогда еще была мягкой, без гравия.

Перед Славковичами вымыл ноги в ручье, обулся. Думал, приду – и сразу на комиссию. Да не тут-то было. Во-первых, в амбулаторию очередь. Во-вторых, попросили направление из сельсовета. Я взмолился: так, мол, и так, прошел 32 километра, не знал о направлении и т. д. Не реагируют. Стою, не знаю, что делать. Кто-то из очереди и говорит мне:

– Сходи в паспортный стол, всё расскажи, может, и дадут направление.

– В крайнем случае, – говорит другой кто-то, – пусть позвонят в сельсовет и спросят, есть ли такой человек.

Обрадовался я и кинулся к двери.

– Эй, мальчик! – крикнула врач.

Я обернулся, а она и говорит мне:

– Дадут, не дадут направление – возвращайся сюда. Только учти – мы работаем до часу дня, а сейчас, – она как-то небрежно глянула на ручные часы, – половина одиннадцатого.

– А может… – начал было я, но она прикрикнула, сверкнув глазами:

– Беги бегом!

Я бросился на улицу. Амбулатория находилась почти на окраине поселка, к Дубро́вичам, а милиция – на другой окраине, за мостом через реку Черёху.

Легко сказать – беги бегом. Прямой дороги тогда не было, её построили после войны. Была одна улица, из булыжника, через весь Посад (от больницы до церкви), а другая – от церкви мимо пожарной части через мост. Бежать по каменной дороге, забитой подводами и прохожими, было и неудобно, и стыдно. Могли подумать, что я ненормальный. Шёл быстрым шагом, на боль в ногах от неразношенных ботинок старался не обращать внимания. О Тинеях уже не думал. Получить бы сегодня справку о возрасте и отдать на метрики. Переночую в каком-нибудь сарае, а назавтра получу метрики и сфотографируюсь на паспорт.

Так думал я, пока шёл. Обидное “мальчик” не выходило из головы. Я-то считал себя взрослым: уже год проучительствовал, ученики и их родители называли меня Петром Васильевичем. Уже который год гулял с девушкой. А тут – на́ тебе: мальчик. Ну и пусть, думал я, мне паспорт получить бы, а в нем будет написано – “служащий”, как у всех учителей.

В милиции оказался неприёмный день. Какой же я балда! Ведь сегодня суббота… Идя из дому за метриками, больше думал о Тинеях, чем о метриках. И субботу выбрал неспроста. Но почём было знать, что всё так сложится!

Вернулся. В амбулатории предложили снять рубашку, и толстый врач так и этак вертел меня. Женщина, назвавшая меня мальчиком, сидела за столом и записывала мои ответы.

– Фамилия?

– Смирнов.

– Имя-отчество?

– Петр Васильевич.

– Адрес?

– Деревня Ласко́во Митрофановского сельсовета.

– Работаете?

– Да.

– Где, кем?

– Учителем Шумайской начальной школы.

– Ого! – сказал врач и посмотрел на женщину.

– Извините, – обратилась она ко мне, слегка покраснев. – Я, кажется, назвала вас мальчиком.

– Ничего, – ответил я.

Врач окончил осмотр, велел одеваться. Спросил:

– Лет девятнадцать-двадцать. Так?

Хватило секунды, чтобы сообразить: Саша, моя девушка, с 1916 года, и я – её ровесник.

– Да, – ответил, – с 1917 года.

– Я же вижу, – важно заключил доктор.

И мне выдали справку с печатью. Ура-а!

Теперь я радовался всему. Тому, что я – не мальчик, а ровня настоящим парням (в действительности меня таковым и считали, и возрастом никто не интересовался). Тому, что сегодня суббота, и я могу успеть в Тинеи на гулянье. Тому, что, как мне казалось, метрики и паспорт у меня уже в кармане.