Распятие - Виктор Мануйлов

Вслед за нами туда же, не спеша, как и полагается солидным людям, потянулись техники. Мы расселись под навесом курилки и молча принялись колдовать над самокрутками. Офицеры остановились поодаль от нас: там вдруг взвился нетерпеливый фальцет старшего лейтенанта Чуприкова, взвился и погас, что означало, что техники завелись вокруг чего-то такого, что нас, подчиненных, не должно касаться, хотя, если разобраться, все офицерские проблемы так или иначе касались и нас, да и скрыть их от нас невозможно: все на виду. Но нам в них влезать не положено.

Едва мы сделали по паре затяжек едучим дымом, затяжек длинных и жадных, словно они последние в нашей жизни, едва Правдин произнес обычное: «А вот такой анекдот…», как раздался заполошный крик:

— Встать! Смирно!

И тут же ему откликнулось:

— Товарищи офицеры!

И перед нами появился капитан Смирнов собственной персоной. Он обошел офицеров, пожал каждому руку, потом подошел к нам, но рук нам не жал, разрешил сесть, а сам остался стоять.

Подполковник Антипов в таких случаях садился тоже, «стрелял» у кого-нибудь махры и начинал крутить из газеты «козью ножку», хотя обычно курил папиросы. Крутил он эти «ножки» мастерски, как опытная продавщица вертит из бумаги кульки, точно зная, сколько и чего в этот кулек поместится. А мы смотрели, как подполковник крутит и улыбались в предвкушении какой-нибудь очередной байки. Подполковник закуривал, вздыхал, говорил:

— Вот уйду скоро в отставку, мать ее растак, кур разведу, поросят… Правдин, ты сам-то откуда будешь?

— Из-под Новосибирска, товарищ подполковник.

— Поросята-то у вас водятся?

— Никак нет, товарищ подполковник!

— А чего ж у вас водится?

— Свиньи, товарищ подполковник!

— Нет, не поеду я под твой Новосибирск: я поросят люблю, а свиньи — это не по моей части.

— Лучше, товарищ подполковник, поезжайте к нам, в Молдавию. Там у нас все водится, — принимал разговор за чистую монету Юларжи.

И начиналась игра. Игра на полном серьезе. Посмотреть — пустое зубоскальство, а нам нравилось: все какая-то отдушина в нашем расписанном по минутам однообразии.

Или Правдин выдавал какой-нибудь анекдот из своей записной книжки, где у него собрано их несчетное количество, причем каждый обозначен всего лишь несколькими словами. Тут и офицеры подходили, и общий треп сближал всех, уравнивал, на душе становилось теплее.

А капитан Смирнов садиться не стал.

— Я сейчас из второй эскадрильи, — заговорил он. — Должен вам сказать, что работа у них идет веселее, с огоньком. Да. Может, у вас какие проблемы имеются? — спрашивает он и оглядывает каждого из нас, как преподаватель оглядывает класс в начале урока, готовясь спросить, что он задавал на дом на уроке предыдущем, желая угадать, кто из учеников не готов отвечать: взгляд требовательный, настойчивый, видно, что пока не добьется положенного ответа, не отвяжется, а иначе — двойка.

Мы поглядываем друг на друга, пожимаем плечами, сосем самокрутки чуть ли не из рукава. Нам уже хочется, чтобы перерыв закончился тотчас же, и мы смогли бы выйти из-под этого цепкого, настойчивого взгляда. Да и что можно ответить на вопрос капитана? Как ни шла наша работа, но она шла своим чередом, и мы делали все, что положено сделать в технический день, потому что не сделай мы хоть какой-то малости, самолет на другой день в полет допущен не будет, а это уже чэпэ. Впрочем, у нас еще такого не случалось, хотя самостоятельно, после увольнения «старичков», мы работаем меньше полугода.

И мы молчим.

Мы молчим, а капитан ожидает ответа, и кажется, что вот-вот он упрет в кого-нибудь свой короткий палец, и этот кто-нибудь вскочит на ноги, вытянется и будет тупо смотреть на замполита, не зная, что отвечать на его вопрос. Дурацкий вопрос, между нами, механиками, говоря, однако извинительный для человека, который в технике ни бум-бум.

И тут поднялся Правдин. Он одернул синий комбинезон, прижал руки к бедрам, задрал подбородок.

— Разрешите ответить на ваш вопрос, товарищ капитан?

— Да-да, пожалуйста, пожалуйста, — совсем по-граждански поспешно откликнулся капитан Смирнов, поворачиваясь к Правдину и даже наклоняясь к нему всем телом. — Я вас слушаю.

— Рядовой Правдин, — представился Правдин, и его маленькое личико, морщинистое, как у старичка (в детстве он болел какой-то странной болезнью), сделалось еще более старческим, а плутоватые глазки с детским простодушием уставились на замполита. Оба они были одинаково невысокого росточка — метр с кепкой, но во всем остальном настолько несхожие, почти антиподы, что кое-кто из механиков не выдержал и прыснул в кулак при виде этой картины.

— Так что, товарищ капитан, разрешите доложить: вы правильно изволили заметить, что настроение у нас и у второй разное. Потому что несправедливо.

И замолчал, поджав по-старушечьи губы.

Капитан скользнул по нашим лицам требовательным взором, словно проверяя, какое впечатление произвел на других ответ рядового Правдина, увидел остекляневшие глаза, сделал шаг вперед, к Правдину.

— То есть, простите, не понял, — и лицо его, круглое, упитанное, вытянулось, серые глаза прищурились.

— А вот так, товарищ капитан. Эти ваньки из БАО… Это мы так промеж себя называем ребят из батальона аэродромного обслуживания… Так вот, эти самые ваньки, товарищ капитан, раскидали ночью по взлетной полосе жиклеры, а мы с утра, вместо работы на матчасти, жиклеры эти самые собирали. А жиклер, товарищ капитан, это такая штука… такая, знаете, штука…

Правдин оглянулся в поисках чего-нибудь такого, что могло сравниться с жиклером, увидел скат от основной стойки Ила, простер к нему руку. Скат лежал недалеко от курилки, из него торчала передняя часть подвесного топливного бака, в который офицеры кидали окурки, с любопытством посматривая в нашу сторону.

— Вот такой вот жиклер, товарищ капитан, только потяжелее. Тут главное, что ручек у него нету. Пообломали ручки-то, а мы, значит, таскай и надрывайся. Его берешь, жиклер этот, а он, жиклер то есть, из рук выскальзывает. Чуть что — травма, снижение боеготовности. Опять же, с непривычки надорваться можно. Хорошо вон Надсону, — и Правдин показал на эдоровенного латыша Надсона, и у того аж челюсть отвалилась от неожиданности, — ему хоть восемьдесят килограммов, хоть сто. А я вот и так, и этак, — изобразил Правдин, как он пытается обхватить нечто огромное и неподъемное, — а оно ни с места. Поэтому и настроение, товарищ капитан, — закончил он, отдуваясь и вытирая лицо пилоткой, словно и в самом деле только что таскал тяжести, и заморгал глазками: вот-вот заплачет.

Капитан снова посмотрел на нас, ожидая, видимо, что кто-то еще выскажется на эту тему, он мы лишь потупились, и он решил, что молчим мы из скромности.

— Я понимаю, товарищи, — проникновенным голосом заговорил капитан Смирнов, — что вы сегодня сделали большую работу. Но должен вам сказать, что воинская взаимовыручка всегда отличала советского солдата от солдат других армий. Помочь своим товарищам по оружию — святое дело, и это должно не удручать вас, а, наоборот, вдохновлять и радовать, что вы оказались на высоте положения, что вы с честью выполнили приказ командования. Поэтому я благодарю вас всех за проявленную помощь своим товарищам! А вот что вы их «ваньками» называете — это нехорошо, не по-советски.

В это время звякнул рельс, и довольный нами и самим собой капитан Смирнов отпустил нас к самолетам, даже не заметив, что мы на его слова благодарности не рявкнули положенное в таких случаях: «Служим Советскому Союзу!»

— Ну, Севка, — произнес Надсон, когда мы отошли от курилки, и поднес к лицу Правдина кулак, величиной в солдатский котелок, — если что, такой отстой тебе сольем, что век помнить будешь.

— Э-э, Надсон, если бы в твоем кулаке была хоть капелька мозгов… — начал Правдин, но Надсон сделал зверское лицо, и Правдин кинулся от него со всех ног к своему самолету.

Во время следующего перекура мы обсуждали, чем может кончиться для нас эта выходка Правдина, и пришли к выводу, что Правдина, как минимум, посадят на губу, а нас загоняют по нарядам вне очереди…

И с чего этот Смирнов взял, что у нас настроение какое-то не такое? Нормальное было настроение. А теперь вот уж точно ни к черту. И каждый представлял, какую волынку разведет командование, как начнут нас прорабатывать при всяком удобном случае, и при этом меньше всех достанется Правдину, потому что на него все в полку, начиная от самого «бати» и кончая замухрышистым мотористом из третьей эскадрилии по фамилии Обуса, — все на него смотрят, как на придурка, лишь по недоразумению попавшего в армию, а не в «желтый дом». И все дело в его глуповатой физиономии. А парень он, надо сказать, совсем не дурак, и многие записные умники пасуют перед ним в споре, но даже гениальные мысли в устах Правдина звучат не иначе, как каламбур. Такой уж этот Правдин, и если его посадят на губу, то он там только отдохнет.