Распятие - Виктор Мануйлов

Испуг и изумление в глазах Галины Митрофановны пропали, она всплеснула руками и, с жалостью глядя на мои голые ноги, заговорила певуче:

— Та шо ж вы на лесопеде-то? Да до нас же автобусы ходют! Да по такой жарюке! Да по такой пылюке! Да вы ж, наверно, устали! Да вы ж, наверно, исты желаете! — и напустилась на мужа: — Митя, та шо ж ты стоишь? В бочке вода уж согрелась! Полей товарищу Сереже! Я счас рушник принесу… А как же вас по батюшке?

— Да ничего, Галина Митрофановна: рано мне еще по батюшке. И вы не волнуйтесь, пожалуйста, — попытался я остановить хозяйку, но тут уж и Дмитро Сэмэныч засуетился с радостным облегчением оттого, что так все хорошо обошлось, и я понял, что мне не вырваться.

Через полчаса я сидел, умытый, вполне чистый, и не в шортах, а в тех самых штанах, которые были куплены на ростовской толкучке, где я после армии продал свою шинель и сапоги и оделся в гражданское… Так вот, я сидел за деревянным столом, передо мною дымилась миска с красным борщом. Рядом сидел Дмитро Сэмэныч, принаряженная Светланка и еще дочка Дмитро Сэмэныча и Галины Митрофановны — Наталья, очень похожая на отца: такая же сероглазая и худощавая, выглядевшая поэтому, может быть, старше своих шестнадцати лет.

Наталья, единственная из всех, смотрела на меня без тени смущения и любопытства, словно ей каждый день приходится встречать таких парней, как я, и все они порядком ей надоели. Она смотрела на меня даже, как мне показалось, совершенно равнодушно, и это непонятно почему задевало меня. Хотелось вызвать в ее холодных серых глазах хоть какой-то отзвук, увидеть в них хоть искорку тепла. Зачем мне это было нужно? Не знаю. Но как раз поэтому, когда я начал рассказывать о своей службе в армии и подполковнике Баранове, то старался не смотреть на Наталью и не встречаться с нею глазами. Пусть думает, что и мне до нее нет никакого дела, что я видал-перевидал таких девчонок, как она, и даже лучше.

Мои рассказы, однако, не производили на Наталью никакого впечатления, в то время как остальные, и даже Дмитро Сэмэныч, который не просто служил в армии, но и воевал, то и дело крутил своей коротко остриженной головой и восклицал: «Ось воно так! Вийско — цэ зовсим другэ дило! Цэ тоби не в колгоспи працюваты!»

И только когда я стал рассказывать, как у нас в полку однажды разыграли майора Смирнова, Наталья вдруг поперхнулась, всплеснула руками и зашлась беззвучным хохотом, который сотрясал ее тело, как в припадке. И, глядя на нее, еще громче хохотали все остальные…

А уж я старался изо всех сил, оснащая свой рассказ выдуманными подробностями и такими поворотами, которые случались и не со мной, и не с майором Смирновым, а совсем с другими людьми. Или ни с кем не случались. Но это не имело значения. Главное, что мне удалось растопить ледок равнодушия в Наталье, и я понял скоро, что это равнодушие она на себя напустила зачем-то, а это было мне узнать интереснее, чем тайну Батайских складов.

— О, с этим майором Смирновым, — заключил я свой рассказ, — всегда случались всякие смешные истории. Дело-то вполне понятное: человек он интеллигентный, с техникой никогда не сталкивался, а все больше с книжками да всякими абстрактными теориями.

Светланка от этих слов заерзала на табуретке, ожидая нового рассказа. Наталья не донесла ложку до рта и замерла в ожидании. Галина Митрофановна, вытирая кончиком передника глаза, произнесла умоляюще:

— Уж вы, Сережа, поешьте спервоначалу, а то борщ охолонет… Вы так уморительно рассказываете, что сил моих никаких уже нету.

— Ученого чоловика зараз видно, — вставил свое Дмитро Сэмэныч, крутнул изумленно головой, пощипал кончик седого уса и, спохватившись, стал разливать по стопкам густую смородиновую настойку.

20. Май 1956 года. Понедельник, утро

С этим майором Смирновым, честно говоря, никогда ничего такого не случалось. Я, по крайней мере, ничего об этом не знаю. Но однажды его действительно разыграли. И вышло это в первый же день его пребывания в нашем полку. Если по правде, то он тогда и майором-то еще не был, а только капитаном, но в капитанах проходил всего месяца два-три, и поэтому я помню его исключительно майором. Но это так, чтобы быть точным…

Да, так вот, дело было в понедельник, а по понедельникам у нас в полку всегда так называемый техдень — технический день то есть. В этот день самолеты не летают, в этот день летчики занимаются теорией, сидят за тренажерами, ходят на стрельбище и палят там по мишеням из своих личных «ТТ», иногда прыгают с парашютом из Ли-2, — и для большинства из них эти прыжки почему-то самое нелюбимое дело: то ли потому, что страшновато прыгать, то ли потому, что после прыжков приходится укладывать свои парашюты.

Впрочем, стрелки-радисты в один голос уверяют, что летчики попросту дрейфят, особенно старички, и под всяким предлогом стараются увильнуть от этого дела. Зато сколько раз я да и другие ребята из механиков просились пустить на прыжки с самолета, но никого так и не пустили: не положено.

Итак, по понедельникам летчики занимаются в основном делами земными, а технический состав полка копошится вокруг самолетов, через каждые пятьдесят минут собираясь в курилках на десятиминутные перекуры.

Сегодня разговор в нашей курилке о новом замполите, которого «батя» представил утром на общем построении полка. Должен сказать, что капитан Смирнов не произвел на нас впечатления. Да и вряд ли кто мог произвести на нас впечатление после ушедшего в отставку подполковника Антипова. Признаться, нам казалось, что комиссары и должны быть такими, как Антипов: рубаха-мужик, матершинник, вроде бы и начальник, а с ним можно как со старшиной эскадрильи, но не как с нашим Лушкиным, потому что он затурканный дурак, а как со старшиной из второй эскадрильи, добродушным силачом Клеповым. На этот счет второй чертовски повезло, и мы им завидовали самой черной завистью.

Правда, пристрастие Антипова к нецензурщине на первых порах кое-кого из нас поразило весьма неприятно, а я так и вообще почувствовал к подполковнику что-то вроде презрения. Но постепенно все мы к нему привыкли, и к матерщине его тоже, да и сами ни в чем подполковнику не уступали.

Но однажды — в декабре это, кажется, случилось, — когда все ушли на полеты, а я, запершись в ленкомнате, чтобы никто не мешал, разрисовывал газету, в дверь настойчиво постучали. Я открыл — и в комнату вошел подполковник Антипов. Не помню, о чем мы тогда говорили. Скорее всего, о газете же. Антипов по своему обыкновению сыпал матерщиной, и здесь, в тишине ленкомнаты, где все настраивало на торжественный лад, эта его матерщина действовала на меня особенно удручающе, и внутри у меня что-то забродило-закипело и вырвалось наружу:

— А скажите, товарищ подполковник, почему вы все время материтесь?

До этого я старался не встречаться с Антиповым глазами, потому что глаза мои выдали бы мое состояние, граничащее с ненавистью, но задав вопрос, я вскинул голову и посмотрел на подполковника.

Я стоял по стойке смирно, готовый ко всему, не испытывая ни страха, ни смущения за свой вопрос, да еще заданный столь прямолинейно. Я стоял и в упор смотрел на подполковника, а он, повернувшись ко мне боком, так же упорно смотрел в окно. Сухое продолговатое лицо его с резкими складками жестко прорисовывалось на фоне окна. Он стоял, заложив руки за спину, и нервно перебирал пальцами, и пальцы его сухо шелестели в тишине комнаты. Скорее всего, он решал, как поступить со мной за мою дерзость, чтобы при этом не уронить своего достоинства. Но вот он покосился на меня, усмехнулся.

— Анекдот такой есть… про Чапая… Не слыхал?

— Никак нет! — отрезал я.

— Да, так вот… Есть такой анекдот, — не обращая внимания на мой вызывающе резкий тон, продолжал подполковник. — Чапай спрашивает у Петьки: «А скажи мне, Петька, кто это у нас в уборной на стенках дерьмом рисует? Не знаешь?» — «Знаю», — отвечает Петька. «Кто?» — «Фурманов, Василий Иванович». — «Не может того быть!» — «Может, Василий Иванович. Потому как Фурманов после уборной всегда руки моет»… Смекаешь, Ершов, куда клоню?

— Никак нет, — снова отрезал я. — Если даже кому-то и нравится стенки в туалете мазать, так это, товарищ подполковник, не значит, что и вы этим тоже должны заниматься.

— Ничего ты не понял, Ершов. И вообще: не по чину вопросы задаешь, рядовой Ершов. И глазами на свое начальство так зыркать не положено. Ясно?

— Так точно!

— Ну то-то же. К тому же я сам слыхал, как ты гнешь во все тяжкие…

— А я больше не буду, — угрюмо выдавил я.

— Посмотрим. Вечером зайду, проверю, что ты тут намалюешь.

И ушел.

Только после его ухода я понял, что он ни разу не выругался… Но анекдот-то зачем он мне рассказал?

Да, так вот, был понедельник. Дежурный по стоянке звякнул в рельс, и мы, побросав все, кинулись к курилке.

Вслед за нами туда же, не спеша, как и полагается солидным людям, потянулись техники. Мы расселись под навесом курилки и молча принялись колдовать над самокрутками. Офицеры остановились поодаль от нас: там вдруг взвился нетерпеливый фальцет старшего лейтенанта Чуприкова, взвился и погас, что означало, что техники завелись вокруг чего-то такого, что нас, подчиненных, не должно касаться, хотя, если разобраться, все офицерские проблемы так или иначе касались и нас, да и скрыть их от нас невозможно: все на виду. Но нам в них влезать не положено.