Улица Сапожников - Дойвбер Левин

Ирмэ обозлился.

— У, собака! — проворчал он. — Молодец на овец.

Он стащил передник, скинул сапоги, — сапоги были тяжелые, подкованные железом, бегать в них нельзя было.

— Куда? — сказал Хаче.

— Тут, — сказал Ирмэ, — с Файче разговор.

— Плюнь, — сказал Хаче, — нашел дело. Ну.

— Погоди. Погоди, Хаче. Разговор-то будет недолгий.

Заложив руки в карманы штанов, слегка покачиваясь на ходу, Ирмэ вышел на полянку. Бой кончился, началось побоище. Отряд Руве, во главе с командиром, бежал. За ними но пятам гнались Файчины молодцы.

— Стой! — кричали они. — Стой, дрянь худая!

Сам Файче, зацепив за волосы какого-то веснущатого мальчишку, тяжелой лапой хлопал его по спине. Мальчишка извивался, царапался, наконец взвыл. Но Файче не отпускал.

— Ты, красная смородина! — сказал Ирмэ, подходя. — Попридержи руку, ну.

Файче, не выпуская мальчишку, посмотрел на Ирмэ бешеными глазами.

— Отступись, рыжий! — прохрипел он. — Тебя не касается.

— Я те покасаюсь! — проговорил Ирмэ сквозь зубы. — Убери лапу, ну!

— Пошел ты! — крикнул Файче и вдруг осел, — Ирмэ со всего маху треснул его по зубам.

— Еще? — сказал Ирмэ и хватил по уху.

Файче весь налился кровью, запыхтел. Он оттолкнул мальчишку и со сжатыми кулаками — каждый с медную кружку — кинулся на Ирмэ.

— Рыжий кот! Я тебе!..

Но уж чего-чего — драться Ирмэ умел. Он подался назад присел и вдруг — раз! — ногой в живот. Файче грохнулся, упал. И только он хотел вскочить, а уж Ирмэ сидел на нем верхом и обеими руками что силы дубасил по спине.

— Еще? — приговаривал он. — Еще?

Файче повернулся, изловчился и правой рукой — хвать за горло. Ирмэ помотал головой, напряг подбородок. Не отпускает. Не отпускает, дьявол! Тогда он не спеша взял Файче за волосы и рванул. Файче взвыл и разжал пальцы.

— Пусти!

Заложив руки в карманы штанов, слегка покачиваясь на ходу, Ирмэ вернулся в кузню.

— Проучил бродягу, — лениво сказал он. — Попомнит.

— Ладно, — проворчал Хаче. — Сам-то хорош. Лезет, куда не просят. Что у тебя с ногой?

Ирмэ посмотрел. Нога как нога. Чего он пристал, Цыган?

— Не эта, — сказал Хаче, — левая. Тьфу ты! Обмой ее, что ли.

Верно: левая нога — ступня — была разодрана в кровь. Ирмэ удивился: когда же это? В драке он и не заметил. И боли не почуял.

— Да обмой ты ее, — сказал Хаче.

Ирмэ обмыл ногу, рукавом рубахи вытер кровь. И вот тут-то она заныла по-настоящему. Вот ведь! Ирмэ шел домой, хромая, как трехногая собака.

«Вот уж не вовремя, — думал он сердито. — Дернуло же тебя, рыжий. За хвост тянули? Балда!»

На улице Сапожников, только свернул он за угол, Ирмэ споткнулся, чуть не упал. Он сел на траву, всей спиной прислонясь к воротам какого-то дома. Ногу он держал на весу, чтоб скорей заживала.

На улице было тихо. Пусто. Только малыши копошились в пыли, унылые младенцы со вздутыми животами.

Прошла Гутэ, грязная, седая, с огромными воспаленными глазами на худом землистом лице. Как она живет? Чем? Нохем умер в самом начале войны в тюрьме, в Полянске. А Неах скоро после того пропал. Гуляет где-то Неах. Бродит по свету. Америку ищет. А то, может, его уже и нету? Погиб, может, Неах?

Ирмэ вздохнул. Хороший был парень. Мало их, таких. Да-а.

Подошел Алтер. За эти два года он вырос на две головы, а лицо осталось такое же: белое, будто мукой обсыпали.

— Слыхал? — сказал он. — Степа в-вернулся.

Ирмэ свистнул.

— Ну-у?

— С-сам видал, — сказал Алтер. — На груди — Георгий. Г-гармонь через плечо. П-пьяный!

— Так-с. Надолго он, не знаешь?

— Б-будто нет, — сказал Алтер. — Говорит — на п-побывку.

— Побывка-то побывке рознь. Ну, добре. — Ирмэ помолчал. — А знаешь, еще кто вернулся? — тихо добавил он.

— Ну?

— Только никому?

— Ладно.

— Лейбе.

— К-который? — не понял Алтер.

— Лейбе Гухман, ну.

Алтер открыл рот — хоть телега въезжай.

— А не в-врешь?

— Вру.

— Не д-дури ты, — сказал Алтер, — говори толком.

— Да ведь тебе толком скажешь, а ты «врешь»!

— Б-батька говорит — его в С-Сибирь с-сослали.

— Мало ли, — сказал Ирмэ. — Его сейчас и не узнаешь. В шинели. С бородой.

— Ишь ты, — удивился Алтер.

— Я его сначала и не узнал, — сказал Ирмэ. — А как заговорил — так узнал.

— А он что г-говорил?

— Говорил — человека одного, приезжего, провести к Гершу.

— И я с т-тобой, — сказал Алтер.

Ирмэ подумал.

— Уж, право, и не знаю.

— Ч-чего там не знаю, — сказал Алтер. — Раньше-то он в-всё через меня.

— Ладно, — сказал Ирмэ. — Приходи часов в десять. Только чтоб в акурат. Понял?

Он опустил ногу и застонал. Ух! И не ступишь.

— Пособи-ка доползти до дому, — сказал он. — Ногу я, понимаешь, зашиб. Не ступить.

На крыльце сидел Эле. Он увидал Ирмэ и что-то быстро сунул в карман.

— Зелде-то не пришла, — сказал он.

Зелде работала у лавочника Сендера приходящей прислугой. Ночевала она дома.

— Ты что в карман-то спрятал? — сказал Ирмэ.

— Ничего я не прятал, — сердито ответил мальчик.

— Посмотрим. — Ирмэ запустил руку в карман Эле и вытянул двухкопеечную монету. — Это что? Откуда деньги?

— Нашел, — проворчал Эле.

— Знаю я, как ты нашел! Где взял?

— Нашел, — повторил мальчик и вдруг заплакал.

— Вона как! — сказал Ирмэ и пошел в дом.

В доме было совсем темно — ничего не видать.

— Меер, — сказал Ирмэ. — Ты где?

— Здесь, — ответил из угла тихий голос.

— Приносил тебе Эле табак?

— Приносил.

— Пачку?

— Нет, — сказал голос, — немного, в бумажке.

— Эге, — сказал Ирмэ. — Вот они откуда, деньги-то. И вышел на крыльцо. Но уже Эле не было — то ли спрятался, то ли смотался куда.

«Плохо с ним, — подумал Ирмэ. — День-деньской один. Ясно. Отдать его кому?»

— Плохо с Эле, — сказал Ирмэ, возвратясь в дом. — Я дал ему деньги тебе на табак, а он выклянчил у кого-то на цыгарку, а деньги в карман. Отдать его кому, что ли?

— Кому его отдашь? Кто его возьмет? — тихим голосом сказал Меер. Он шел, шатаясь и держась за стену, из комнаты в кухню. Он был слепой. Меер ослеп на войне. На кухне он сел и сидел долго, прямой, неподвижный, уронив руки до полу.

— Что бы поесть? — сказал Ирмэ.

— Поищи на столе, — сказал Меер. — Зелде-то еще не пришла. Который час?

— Часов восемь.

— Ирмэ! — позвал Меер через некоторое время громко, как глухой.

— Ну?

— Правда это, что Нохем приехал?

— С того света не приезжают, — проворчал Ирмэ. — Нохем умер, ты знаешь.

— Снилось, значит. — Меер помолчал немного, потом заговорил опять, совсем тихо, как бы про себя: — Вошел, стал у двери и стоит. Я ему: «Ты когда приехал?» А он: «Вчера». — «Выпустили тебя, значит?» — «Выпустили, значит». — «Насовсем?» — «Насовсем». — «Постарел ты, говорю, Нохем». — «И ты, говорит, красивый стал, без глаз-то». И как закашляется. Кашляет — и на меня глядит. А глаза как у сумасшедшего. «Сядь ты, Нохем, чего стоишь?». А он что-то проворчал, повернулся и вышел. Так, говоришь, не приезжал он?

— Умер он, — сказал Ирмэ. — Сказано тебе. Мало ли что снится? Плюнь и разотри.

— Сидишь целый день один, — виновато сказал слепой, — и все тебе мерещится — будто то, будто это. Мне вот показалось — приходил Лейбе Гухман. Его ведь нету в Рядах?

Ирмэ поднял голову — он сидел на полу, обмывая ногу.

— Нету, — сказал он — А ты почем знаешь, что Лейбе?

— По голосу, — сказал Меер. — Я говорю: «Это ты, Лейбе?» А он: «Нет, говорит, не Лейбе». А по голосу будто он, Лейбе. Снилось, верно.

— Что он говорил? — быстро спросил Ирмэ.

— Тебя спрашивал.

— Больше ничего?

— Ничего.

— А давно?

— Что давно?

— Давно… тебе про Лейбе-то снилось?

— Да нет, — сказал Меер, — с полчаса или меньше. Не знаю.

«Что-то неладно, — с тревогой подумал Ирмэ. — Не стал бы Лейбе зря соваться в дом. Что-то есть».

— А ты что? — спросил он.

— Я сказал — ты в кузне.

— Сказал бы — подождать, — проворчал Ирмэ.

— Я не знал, когда ты придешь, — сказал слепой. — Я не знал, что уже поздно. Который час?

— Восемь, — сказал Ирмэ сердито. — Сто раз тебе говорить?

— Забыл. — сказал слепой тихо. — Нашел что поесть?

Ирмэ жалко его стало.

— Закуришь? — сказал он.

— Давай.

Закурили.

— Так что больше он ничего не говорил? — спросил Ирмэ.

— Кто?

— Лейбе.

— Ничего, — сказал Меер. — Тебя спрашивал, а больше ничего.

«Что-то есть, — думал Ирмэ. — Ну, ладно. Там видно будет».

Он вышел и сел на крыльцо. Сумерки сгустились. Как и раньше, на улице было пусто, тихо. Где-то далеко на западе тлела топкая полоска зари. Вечер.