Главная улица - Синклер Льюис

Однако она считала, что не может «задевать его чувства». Ему нравилось быть щедрым главою дома.

Чтобы просить приходилось реже, Кэрол сделала попытку брать в лавках в кредит с тем, чтобы счета посылались ему. Бакалейные товары, сахар, муку дешевле всего можно было купить в простой лавке Эксела Эгге. Однажды она сказала ему с милой улыбкой:

— Я хотела бы покупать у вас в кредит.

— Я торгую только за наличные, — проворчал Эксел.

Она вспыхнула.

— Вы, верно, не знаете, кто я?

— Ну что вы, конечно, знаю! Доктору я могу поверить. Но у меня такое правило. У меня низкие цены, но я торгую только за наличные.

Она поглядела на его неподвижное красное лицо и ощутила в пальцах постыдное желание ударить его, хотя разумом с ним соглашалась.

— Вы совершенно правы. Вы не обязаны отступать ради меня от своих правил.

Ее гнев не пропал даром. Он обратился на мужа. Ей спешно понадобились десять фунтов сахару, но денег не было. Она взбежала по лестнице в приемную Кенникота. На двери висела реклама какого-то средства от головной боли, а внизу табличка: «Доктора нет, вернется в…». Конечно, пустое место так и осталось незаполненным. Она топнула ногой и сбежала по лестнице вниз, в аптекарский магазин — клуб доктора.

Входя, она услышала голос миссис Дайер:

— Дэйв, мне нужны деньги!

Кэрол увидела своего мужа и еще двух мужчин, которые с улыбкой прислушивались к разговору супругов.

Дэйв Дайер огрызнулся:

— Сколько тебе надо? Доллара хватит?

— Нет, мало. Мне нужно купить кое-что из белья для детей.

— Господи, помилуй! У нас этого добра полный шкаф. Все ящики набиты, я на днях искал свои охотничьи сапоги, едва доискался!

— Мало ли что! Белье все в дырах. Хочешь, не хочешь, а дай мне десять долларов!

Кэрол видела, что миссис Дайер привыкла к таким унижениям. Она видела, что мужчины, в особенности Дэйв, смотрят на это, как на особую забаву. Она ждала, зная, что за этим последует, и не обманулась.

— А где те десять долларов, что я дал тебе в прошлом году? — бросил Дэйв и оглядел остальных. Те расхохотались.

С холодным видом Кэрол подошла к Кенникоту и сказала:

— Поднимись наверх, мне нужно поговорить с тобой.

— Что такое? Случилось что-нибудь?

— Да!

Он поднялся за ней по лестнице в пустую приемную. Прежде чем он успел задать ей вопрос, она заявила:

— Вчера, проходя мимо трактира, я слышала, как немка-фермерша просила у мужа четверть доллара на игрушку для ребенка, и он не дал. Только что такое же унижение перенесла при мне миссис Дайер. И я… я в том же положении. Мне приходится просить у тебя денег. Каждый день! Только что мне сказали, что я не могу получить сахара, раз мне нечем заплатить!

— Кто это сказал? Да я сверну шею всякому, кто…

— Тише! Виноват не он, а ты. И я!.. Сейчас я у тебя смиренно прошу денег на покупку провизии. Но помни! В другой раз я просить не стану. Я лучше с голоду умру. Ты понял? Я не могу быть рабой.

Ее гнев и актерский пафос были исчерпаны.

Плача, прижалась она к его груди.

— Как ты можешь унижать меня?

— Ах, черт возьми! — забормотал Кенникот. — Ведь я хотел дать тебе. Совсем из головы вон! Клянусь, больше этого не будет. Ни в коем случае!

Он заставил ее взять пятьдесят долларов и впоследствии не забывал регулярно давать ей деньги… по крайней мере иногда.

Со дня на день она решала: «Мне необходима точно определенная сумма. Я должна быть более деловой. Нужна система. Я должна что-то предпринять!» И со дня на день ничего не предпринимала.

Своими жалобно-язвительными расспросами о новой мебели миссис Богарт навела Кэрол на мысли об экономии. Она обсудила с Би необходимость разумного использования того, что остается от обеда. Перечитала поваренную книгу, как ребенок, разглядывая картинки и внимательно изучая разрубку туши быка, который бодро продолжал щипать траву, хотя и был разрезан на куски.

Но она не жалела расходов и радостно тратила деньги, готовясь к празднованию новоселья.

Все конверты и клочки бумаги в ее столе были испещрены списками. Она посылала заказы фруктовщикам в Миннеаполис. Переводила узоры и вышивала. Раздражалась, когда Кенникот подтрунивал над ней, говоря, что в доме «ужасный кавардак». Ей хотелось, чтобы ее вечер был первым ударом по убогим развлечениям Гофер-Прери. «Я расшевелю их! Я отучу их сидеть в гостях, как на заседании!»

Кенникот обычно смотрел на себя, как на главу дома. По его желанию Кэрол сопровождала его на охоту, которую он считал лучшим удовольствием в жизни, по его желанию они ели на завтрак овсяную кашу, которая была в его глазах символом семейной добродетели. Но, вернувшись домой за два часа до празднования новоселья, он почувствовал себя рабом, незваным пришельцем, неловким, нерасторопным. Кэрол кричала:

— Разведи огонь, чтобы тебе не пришлось возиться с этим после ужина! И, ради создателя, убери с крыльца старый половик! И надень нарядную рубашку, ту — коричневую с белым. Почему ты так поздно? Неужели нельзя было поторопиться? Скоро время ужинать, а от этой публики можно ожидать, что они явятся в семь вместо восьми. Пожалуйста, поторопись!

Она нервничала и ничего не слушала, как примадонна в любительском спектакле, и Кенникоту пришлось смириться. Когда она сошла к ужину и остановилась в дверях, он ахнул. Она была как чашечка лилии на серебряном стебле. Волосы, собранные в высокую прическу, блестели черным стеклом. Глаза горели. Она напоминала хрупкий и драгоценный богемский бокал. Кенникот невольно встал из-за стола и пододвинул ей стул. И за ужином он все время ел сухой хлеб, боясь, что она сочтет его невежей, если он скажет: «Пожалуйста, передай мне масло!»

Она только что заставила себя успокоиться и не думать, понравится ли у нее гостям и сумеет ли Би как следует подавать, когда Кенникот, стоявший у окна в гостиной, крикнул:

— Кто-то уже идет!

Это были мистер и миссис Льюк Доусон, явившиеся без четверти восемь. Затем медленной лавиной прибыла остальная аристократия Гофер-Прери: все лица вольных профессий, все, кто зарабатывал больше двух с половиной тысяч в год, все, у кого деды и бабки родились в Америке.

Еще в передней, снимая галоши, они пытались рассмотреть новую отделку квартиры. Кэрол видела, как Дэйв Дайер тайком переворачивал шитые золотом подушки, чтобы найти ярлычок с указанием цены, и слышала, как мистер Джулиус Фликербо, адвокат, захлебываясь, бормотал: «Чтоб мне провалиться!», — когда разглядывал ярко-красную драпировку под японским поясом. Ей стало весело. Но настроение у нее упало, когда она увидела, как парадно разодетые гости широким безмолвным кругом усаживаются вдоль стен гостиной. Она почувствовала себя так, словно какая-то таинственная сила перенесла ее на первый вечер у Сэма Кларка.

«Неужели я должна поднимать их с места одного за другим, как чугунные чушки? Не знаю, удастся ли мне развлечь их, но я, во всяком случае, доведу их до изнеможения!»

Кружась серебряным пламенем в темном кольце и притягивая всех своей улыбкой, она пропела:

— Я хочу, чтобы у меня было шумно и бесцеремонно! Сегодня настоящее крещение моего дома, и я хочу, чтобы мы все оказали на него дурное влияние — пусть это будет «дом вверх дном». Со своей стороны, предлагаю начать со старинных танцев. Мистер Дайер будет дирижировать.

Завели граммофон. Дэйв Дайер, худой, маленький, остроносый, с волосами цвета ржавчины, прыгал посреди комнаты, хлопая в ладоши и выкрикивая:

— Кавалеры направо — дамы налево!

Танцевали даже миллионеры Доусоны, Эзра Стоубоди и «профессор» Джордж Эдвин Мотт, и вид у них был только слегка дурацкий. Летая по комнате и ласково подбадривая всех гостей старше сорока пяти, Кэрол втягивала их в вальс и виргинский хоровод. Но когда она предоставила их самих себе, Гарри Хэйдок поставил уанстеп, и танцевать пошла только молодежь, а все более пожилые с застывшей улыбкой, расползлись по креслам, как бы говоря: «Это уж не для меня, но я с удовольствием посмотрю, как пляшет молодое поколение!»

Половина из них молчала, другая возобновила не законченные в лавках разговоры. Эзра Стоубоди ломал себе голову, что бы такое сказать, потом подавил зевок и обратился к владельцу мельницы Лаймену Кэссу:

— Ну как, вы довольны печью, Лайм? А? Так-то.

«Не трогай их, не тормоши. Насильно их не заставишь веселиться», — предостерегала сама себя Кэрол. Но они глядели на нее отовсюду с ожиданием, и она снова убедила себя, что они так же неспособны развлекаться сами, как неспособны отвлеченно мыслить. Даже танцоры постепенно подчинились несокрушимому влиянию пятидесяти благовоспитанных, неодобрительно настроенных умов: пара за парой они садились у стены. Через двадцать минут гостиная Кэрол опять уже напоминала почтенное молитвенное собрание.