На край света (трилогия) - Голдинг Уильям

К этому времени я уже сгорал от любопытства и готов был рвануться туда, чтобы все выяснить, когда с вахты сменился Деверель и не иначе как со скрытым намеком начал обсуждать со мной красотку Брокльбанк! Я решил, что он меня подозревает, и, как любой молодой человек на моем месте, почувствовал себя польщенным, хоть и струсил немного, представив себе, что будет, если раскроется наша связь. Сама прелестница стояла у левого борта, глядя в рот мистеру Преттимену. Я увлек Девереля с собой в пассажирский коридор, где мы с изрядной долей свободы обсудили пресловутую даму, после чего мне пришло в голову, что во время моего недомогания Деверель, возможно, также добился успеха, хотя и предпочитает говорить об этом исключительно намеками. Выходит, мы в одной лодке? О небо! Что ж, морской офицер – тоже джентльмен, и мы ни при каких обстоятельствах не выдадим друг друга. Выпив со мной рюмку-другую в салоне, Деверель ушел по делам, а я направился было в свою каморку, когда меня остановил шум, да не просто шум – громовой хохот! Представить себе остроумного Колли было выше моих сил, поэтому я решил, что он уже покинул кубрик, и матросы хохочут ему вслед, как расшалившиеся школьники, что передразнивают строгого учителя, как только тот выйдет из класса. Я поднялся на палубу, оттуда на шканцы, но не увидел никого, кроме стоящего на полубаке дозорного. Все были внутри, в кубрике. Выходит, решил я, Колли сказал все, что хотел, и теперь переодевается у себя в каюте. Но корабль уже охватило любопытство. За моей спиной палубу заполнили пассажиры и офицеры. Некоторые, посмелее, встали рядом со мной, на шканцах, у леера. Призрак театра, преследующий меня и влияющий на все мои размышления, подчинил себе, казалось, все судно. В какой-то миг я испугался, что офицеры боятся мятежа, потому и вышли на палубу. Но нет – если бы Деверель что-то подозревал, он бы не вел себя так спокойно. И все-таки все смотрели вперед – на большую и неизведанную часть корабля, где, уж не знаю как, развлекались матросы. Мы превратились в зрителей, а там, за шлюпками и гигантским цилиндром грот-мачты лежала сцена. Срез полубака поднимался, как стена дома, украшенная двумя лестницами и двумя же входами на каждой стороне, дразня зрителей, с напряженным любопытством ожидающих: состоится спектакль или их постигнет жестокое разочарование? Никогда я столь остро не чувствовал разницы между сумбурностью подлинной жизни с ее случайностями, недоговорками и будоражащими душу секретами и театральной фальшью, которую я некогда принимал за реальность. Не решаясь спросить, что происходит, я ломал голову над тем, как выяснить это самому, не демонстрируя неподобающего любопытства. Разумеется, ваш любимец вывел бы на сцену героиню и ее подругу, мой вместо этого добавил бы ремарку: «Появляются два матроса». Все, что я слышал со своего места – это растущее возбуждение в кубрике и не меньшее – среди пассажиров, не говоря уже про офицеров. Я все ждал какого-то события, и вот оно произошло! Двое юнг – не гардемаринов, нет! – вылетели из двери по левому борту, скрылись за грот-мачтой и столь же неожиданно влетели обратно по правому! Я пытался понять, что за идиотская проповедь может служить источником подобного веселья, когда заметил капитана, который с непроницаемым лицом стоял на шканцах и взирал на происходящее. Мистер Саммерс, старший офицер, торопливо и взволнованно вскарабкался по трапу и подбежал к Андерсону.

– Да, мистер Саммерс? – откликнулся тот.

– Умоляю вас, позвольте мне их утихомирить!

– Нам не пристало вмешиваться в дела церкви, мистер Саммерс.

– Сэр, матросы… Сэр!

– Что с ними?

– Они пьяны, сэр!

– Что ж, проследите, чтобы виновные были наказаны.

Капитан отвернулся от Саммерса и словно бы впервые заметил меня.

– Добрый день, мистер Тальбот! Надеюсь, вы довольны последними днями путешествия?

Я ответил, что да, доволен, выразив согласие словами, коих сейчас уже не припомню, так как в тот момент был целиком захвачен переменой, произошедшей в капитане. Выражение лица, с которым он выслушивал подчиненных, можно сравнить разве что с открытой дверью тюрьмы. Обычно он выпячивает нижнюю челюсть и свешивает на нее всю остальную физиономию, мрачную и нахмуренную под нависшими бровями – зрелище не для слабонервных! Однако сегодня и в лице его, и даже в голосе проскальзывал некий намек на веселье!

– Позвольте по крайней мере… Гляньте-ка, что там творится! – вскрикнул Саммерс, указывая куда-то пальцем.

Я обернулся.

Вы никогда не размышляли над тем, почему мы знаменуем окончание учебы тем, что натягиваем на себя средневековые капюшоны и венчаем головы лотком штукатурщика (кстати, а перед ректором хорошо бы нести золоченое корытце для раствора… Извините, отвлекся). Из левого выхода появились два силуэта, которые теперь следовали к правому. Раздавшийся в это же время звон склянок и явно ироничный возглас «Все спокойно!» сделал их похожими на фигурки каких-то причудливых часов. На первом красовался черный, отороченный мехом капюшон, который не свисал на спину, а был натянут на голову, точно на миниатюрах в иллюстрированных манускриптах времен Чосера. Человек придерживал его рукой под подбородком, как дамы придерживают шаль, а второй рукой уперся в бедро и семенил по палубе преувеличенно жеманной женской походкой. За ним, шаркая, тащился второй, в матросской робе и потрепанной академической шапочке. Как только оба скрылись в кубрике, оттуда донесся новый взрыв смеха и поощрительные выкрики.

Позволю себе замечание, после которого вы, ваша светлость, скорее всего подумаете, что ваш крестник задним умом крепок. Сценка была предназначена не столько тем, кто сидел внутри, сколько нам – тем, что столпились на корме! Встречались ли вам актеры расчетливо направляющие монолог то подальше, то поближе, то на галерку, то в дальние углы зала? Так и те двое, что прошествовали перед нами, адресовали свой портрет людской слабости и ограниченности прямиком на корму, где собрались их господа. Если ваша светлость имеет хоть малейшее понятие, сколь проворно распространяются сплетни на корабле, вы сможете представить себе скорость – нет, стремительность! – с которой новости о происшествии на полубаке разнеслись по судну. Моряки, пассажиры – у всех тут же нашлись какие-то дела. Все сбежались наверх, сознавая, что нас объединяет одно: угроза общественному спокойствию, которая в любой момент могла вскипеть среди простонародья. Выходка матросов отличалась грубостью и заносчивостью, а повинны в ней были мистер Колли и капитан Андерсон: первый стал ее причиной, второй допустил ее. На протяжении целого поколения (несмотря на победы нашего оружия) цивилизованный мир горько оплакивал последствия недостатка дисциплины среди галльской расы. Я с отвращением выбрался со шканцев, едва обращая внимание на тех, кто со мной здоровался. На палубе стояли мистер Преттимен с мисс Грэнхем. Я не без язвительности подумал, что вот ему наглядный пример свободы, за которую он так ратует! Капитан ушел, оставив за себя Саммерса, который все так же напряженно поглядывал на нос, будто ожидал появления врага, Левиафана или, на худой конец, морского змея. Я уже хотел удалиться на шкафут, когда из коридора вышел мистер Камбершам. Я собрался расспросить его о происходящем, но из кубрика вихрем вылетел Томми Тейлор и бросился на корму. Камбершам мгновенно сцапал его.

– Что за поведение, юноша?!

– Сэр, мне надо к старшему офицеру, честно-честно, разрази меня гром!

– Опять сквернословите, щенок?

– Да там пастор этот, сэр, говорю вам, он там!

– Хватит дерзить, жалкая козявка, для вас он – мистер Колли!

– Конечно, сэр, конечно! Мистер Колли там, в кубрике, надрался, как сапожник!

– Ступайте вниз, сэр, а не то окажетесь на мачте!

Мистер Тейлор предпочел исчезнуть. Я же застыл в полном изумлении, осознав наконец, что и во время непонятного веселья, и даже во время дерзкого спектакля, когда на палубе кривлялись фигурки из часов, мистер Колли оставался в кубрике. Мне тут же расхотелось в каюту. К тому времени народ толпился не только на палубе. Зрители поживее залезли на ванты бизань-мачты, а на шкафуте – говоря по-театральному, в партере – собралась толпа. Забавно, что окружавшие меня дамы не менее мужчин выказывали живой интерес к происходящему. Желая, разумеется, только одного: удостовериться, что дошедшие до них слухи – бессовестная ложь, да-да-да, пусть их убедят, что все это сплошные выдумки, иначе они ужасно, ужасно расстроятся, и неужели, неужели такое и впрямь могло случиться – нет, нет, не могло, а если все же, вопреки всем вероятностям, это правда, они никогда, никогда… Только мисс Грэнхем с непроницаемым лицом спустилась по трапу и исчезла в коридоре. Мистер Преттимен с мушкетом в руках несколько раз перевел взгляд с нее на шканцы и обратно, а потом поспешил следом. Все, кроме этой суровой пары, остались на местах, перешептываясь и кивая, так что корма напоминала скорее комнату для совещаний, чем палубу военного корабля. Прямо подо мной тяжело оперся на палку мистер Брокльбанк, возле него, с каждой стороны, согласно покачивались шляпки дам. Рядом молча стоял Камбершам. На палубе вдруг воцарилась тишина, такая, что стали слышны обычные звуки корабля – плеск волн о борт, посвистывание ветра в снастях. И в этой тишине мои – вернее, наши – уши уловили словно бы ее порождение: далекий мужской голос. Голос мистера Колли. Такой же слабый и чахлый, как и его обладатель, голос выводил знакомые слова знакомой песенки, которую поют и в пивных, и в изысканных гостиных, Колли мог выучить ее где угодно.