18 ночей усталого человека. Дневник реальных событий - Роман Шабанов

Я усмехнулся. Я был равнодушен к ним. Вероятно, влияло ощущение того, что скоро все закончится, и они для меня теряли интерес. Либо были интересны только на сцене. А сейчас они напуганы, уязвимы, я их видел вчера в бане – они далеко не совершены.

Когда я пришел театр, то услышал какой-то странный шорох. Было ощущение, что у всех разом заболело горло и они не могли говорить, разве что шептать. Пш.. пш.. пшшшш. И так постоянно. Мне даже показалось, что в ухо залетела мушка, не дающая мне покоя. Странная и напряженная обстановка. Потом я все понял. Они заметили. Что я не приходил.

Директор сказала, что не будет платить мне. Какая она смешная нужны мне ее бумажки, мне сейчас ничего не надо. Да, хочется зайти сегодня в «Лакомку», но я потерплю.

Репетиция продолжилась. Мое присутствие было не нужным, но я сидел. Мне так хотелось кофе, но его не несли. Я остановил репетицию, поднялся в дирекцию и высказал все завлиту – то, что мне нужно кофе, чтобы оно было сварено, одна ложка сахара и нельзя забывать об этом. Женщина со светлыми волосами, исполняющая должность завлита только на бумаге что-то высказала о том, что это не ее обязанность, и до этого она носила, так как было некому и еще про трудные времена, и про дефицит кофе в магазинах, все тише, замолкая с каждой новой версией и, наконец, согласилась, что не права и я еще не успев дойти до своего места в зале, как кофе стоял на столике, рядом лежала трюфельная конфета.

Репетиция продолжилась, и я смотрел, как мое «Горе» воплощалось на сцене. Оставалось немного. Я должен был что-то сделать. Я подождал пока финальные слова прозвучат, дым-машина с красным фильтром окутает тела, обозначив пожар, и актеры выйдут на поклон. Вместо аплодисментов, я попросил выйти реквизит и попросил веник. Парень лет девятнадцати посмотрел на меня с таким удивлением, словно не знал что это такое. Я повторил, что мне нужен обычный банный веник. Через минуту нужный реквизит был найден. Теперь предстояло самое трудное. Я поднялся на сцену и попросил актера, играющего отца, обнажить спину. Он нехотя подошел ко мне и спросил – а это обязательно. На что я сам поднял ему рубашку и шлепнул с такой силой, что он вскрикнул и отбежал с неприличными словами. Я еще раз вызвал реквизит и попросил парня принести такое количество веников, сколько актеров на сцене. Тот снова с непониманием уставился на меня, но и эта просьба была выполнена. Перед тем как поставить задачу, я сказал, что вчера была не настоящая баня. Истинная парилка – здесь и я хочу, чтобы вы мне ее продемонстрировали. Актеры сперва не хотели делать этого, но понимая, что моя упрямость (я слышал среди их разговоров упоминание осла) не позволит им уйти. Они выполнили. Я спустился в зрительный зал и требовал от них большего вклада в этот процесс. Сперва они колотили мягко, словно жалели друг друга, но мои олимпийские окрики «еще, сильнее» вызвали у них такую агрессию, что «баня» получилась самая лучшая. Я позволил им отдохнуть десять минут, чтобы снова пройти весь спектакль. Они мне не возражали.

Дома я ничего не мог есть. Я смотрел в окно. Недавно стемнело, и я видел как покрашенные в темные акварельные цвета люди спешат домой или из дома. Я смахивал пыль со стола, который стал для меня обзорным пунктом за эти дни. Я не работал за ним, не сочинял, не писал письма, я садился на него и смотрел сквозь стекло на этот город-загадку. Не надо мне было ее разгадывать. Остался бы он для меня простым белым пятном и все. Нет, я пустился во все тяжкие и стал путать этот клубок. Теперь поплатился. Чем? Сердцем, у меня болела нога. Желудок перестал переваривать то, что я ел. Трехдневный запас пищи портился во мне. Подумал о завещании. Кому-то покажется это смешным, но мне не было смешно. Организм был готов подумать об этом. Раньше мне всегда казалось странным, что человек умирает, и оставляет завещание не зависимо умрет он дряхлым старцем или молодым человеком. Теперь понимаю – он чувствует приближение. Сказать, что я чувствую приближение, не сказать ничего. Я знаю… Итак, на первых порах…у меня нет имущества, разве что мозг. Но нет, глядя в это окно я начинаю понимать, что мне дорого.

Я оставляю…

Я завещаю розовый закат над черепичной крышей – женщине напротив. Она не может его увидеть, так как живет напротив.

И все… у меня больше ничего нет. Все остальное я не могу считать – мои шмотки, часть квартиры, мои записи и мои книги, это все должно сгореть. Я не хочу, чтобы их перебирали другие люди, вчитывались, чтобы смотря на мои фотографии, мама плакала. Нет, чем меньше памяти останется после меня, тем оно лучше.

Кажется, что это я зря. Но подсознание пишет эти слова и если бы был человек, которому я мог поделиться, то он все бы услышал и не знаю, какая реакция была у него. Не думаю, что положительная. Хотя для одного, что положительно, не всегда есть положительно для другого.

Они все же меня довели. Позвонили на сотовый и сказали чужим голосом, что им нужен Иуда. Я ответил, что его нет дома, но если ему нужно что передать, я передам. Они сказали (измененным голосом), что пусть он повесится на дереве, которое под номером тысяча восемьсот семьдесят первое. Я бросил трубку.

Хочу заняться боксом. Несколько раз в день колотил сегодня невидимую грушу. Немного помогает. Но сейчас как-то лень. Мне кажется, что меня нокаутировала невидимая перчатка.

Все, хочу спать…

Эту ночь я решил провести нормально. Ну, почти. Я лег в одиннадцать, укрылся одеялом. Лег рано, надеясь на то, что скорее наступит утро, быстрее пройдет день, подобная ночь, а потом еще один день и еще… Когда спишь проще. Во сне происходят метаморфозы – от реальных перевоплощений до выдуманных, от того, что было с новыми инсинуациями до того, что никогда не случится, как бы ты этого не хотел.

До этого я не спал и мне казалось, что таким образом устраиваю протест всему обществу, моему антиподу, который напротив хочет прогнуться под то, что его заставляют делать. У каждого он имеется, но иногда ему хочется взять верх, и мне думалось, что именно тогда, когда я сплю он становится главнокомандующим. Поэтому я бдил.

Сейчас лежу, зажмурил глаза и для того, чтобы не слышать посторонних звуков, укрылся с головой одеялом. Как в детстве, слышишь столько посторонних звуков – и кажется, что кто-то ходит по кухне, вот он уже в прихожей, и все ближе и ближе двигается к тебе. И чтобы он тебя не тронул, остается одно – лежать и не двигаться. И даже не дышать. Только сердце выдает и немного грудь поднимается от дыхания. Но в конец не выдерживаешь и резко, проговаривая что-то громкое, тем самым заглушая топот, идешь и включаешь свет. Читаешь, смотришь телевизор, или смотришь в окно. Последнее страшно – всегда кажется, что сейчас кто-нибудь появится в окне. Здесь в окне – огни, фонарь на пятого этажа и самый свет на втором.

1871. Звучит как год…сто сорок лет назад. Жили другие люди. На этом месте, где я лежу не было дома. Вероятно был какой-то деревянный барак. Там жила бедная семья. Отец – рыбак, мать – прачка, сын – мечтал работать в театре. Он еще не знал кем он будет. О просто хотел связать жизнь с театром. Как это сделать он тоже не знал. Только каждую ночь, когда он засыпал, он видел сон, что он стоит на сцене, а вокруг него много огоньков. Дурак. Такой же как и я впрочем. Прятал под подушкой хлеб и во вне воровал картошку у соседей. Умница.

Ночь семнадцатая

Что чувствует человек за сорок восемь часов до ухода в иной мир? Немного радость. Никто не будет беспокоить вопросами – как у тебя дела, успехи в карьере. Не надо будет никому ничего доказывать. Ты просто уходишь, прикрыв дверь, оставляя всех в легком недоумении, которое сменится через некоторое время ужимками. Какой он смешной, решил сдохнуть в день рождения президента. Вот, умора, ему приспичило уйти в тот самый момент, когда так нужна рабсила для переезда. И прочее, и прочее. Люди будут расценивать это сперва как горе, а потом спустя совсем немного времени, как предательство. И ничего с этим не поделаешь. Они будут кричать «это не честно», подразумевая не то, что мне было больно уходить и как я сейчас там – буду мерзнуть в земле, а то, что каково сейчас им – чистой воды эгоизм. Пока я еще говорю и могу сказать многое, я пойду и…открываю глаза и вижу над собой пушистое создание. Брысь. Вернулся. Сколько я его не видел? Неделю или две? Пришел, чтобы занять мое место. Рановато. Дай мне еще срок, а пока пшел вон.

Кот спрыгнул с кровати, лениво пошел восвояси, остановился около самого выхода, медленно повернулся – как по-человечески он посмотрел, с ненавистью и отвращением. Его густая шерстка задвигалась, и где-то в боку дернулось – кот нервничал. Я бросил «брысь», тем самым поторопив его.

Я вышел из комнаты и не узнал остальную часть квартиры. Прихожая была в кошмарном состоянии – висевшая ранее одежда, в том числе и моя, лежала на полу. Моих ботинок не было на месте. Ковер был свернут и на зеркале висели фотографии – мои из института, из той жизни, беззаботной и настолько забытой, что, кажется, не я стою рядом с моими друзьями на фоне водопада, многочисленных кухонь и кислотных стен ночных клубов. Это мой брат? Мой сосед? Мой знакомый, с которым больше никогда не увидимся. Как они могли попасть сюда, на это зеркало. Что вчера происходило? Что за саботаж?