Ложная слепота - Питер Уоттс

В худшем случае она сможет вырубить копье из ветки соседнего дерева.

— Богом клянусь, если нас всех сожрут инопланетяне, спасибо за это надо будет сказать секте Теории игр, — выпалила Саша.

Она перекусывала на камбузе брикетом кускуса. Я наведался туда за кофеином. Мы остались более-менее наедине: остальной экипаж разметало от купола до фабрики.

— Лингвисты ей не пользуются?

Некоторые, я знал, не испытывали поэтому поводу проблем.

— Мы — нет. А остальные — шарлатаны. С ней в чем беда: теория игр предполагает рациональную заинтересованность игроков. А люди не ведут себя рационально.

— Раньше предполагала, — признал я. — Сейчас учитывают влияние нейросоциологии.

— Нейросоциологии человека, — Саша отгрызла угол у брикета и продолжила с полным ртом манки: — Все, на что годится теория игр, это рациональные игроки вида Homo Sapiens. Давай-ка я ткну пальцем в небо и попробую догадаться, относится ли хоть что-нибудь из этого к ним, — Саша махнула рукой в сторону таящихся за корабельной обшивкой архетипических пришельцев.

— Свои ограничения у нее есть, — признал я. — Приходится, наверное, использовать подручные инструменты.

Саша фыркнула.

— А если тебе не удалось добыть папку с чертежами, ты станешь строить дом своей мечты по книге неприличных частушек?

— Может, и нет. Но для меня теория игр оказалась весьма полезна, — добавил я, поневоле оправдываясь. — В самых неожиданных областях.

— Да? Например?

— Дни рождения, — ответил я и тут же пожалел об этом.

Саша перестала жевать. В глазах у нее что-то блеснуло мимолетно, словно остальные ее личности навострили уши.

— Продолжай, — заинтересовалась она, и я ощутил, как прислушивается вся Банда.

— Ничего особенного. Просто пример.

— Так расскажи, — Саша вскинула голову Сьюзен.

Я пожал плечами. Не было смысла раздувать проблему.

— Ну, согласно теории игр, нельзя никому говорить, когда у тебя день рождения.

— Не понимаю.

— Проигрышная ситуация. Выигрышной стратегии нет.

— Что значит «стратегии»? Это же просто день рождения.

Челси, когда я пытался ей объяснить, сказала то же самое. «Смотри, — говорил я, — предположим, ты всем расскажешь, когда у тебя день рождения, и ничего не происходит. Это вроде как оскорбительно».

«Или, предположим, тебе закатят вечеринку», — отозвалась тогда Челси.

«Но ты не знаешь, сделано это искренне или ты своим предыдущим сообщением пристыдил знакомых отметить дату, на которую они предпочли бы забить. Но если ты никому не скажешь, и никто не отметит твой день рождения, то причин обижаться не будет, потому что, в конце концов, никто же не знал. А если кто-нибудь все же поставит тебе выпивку, ты поймешь, что это от чистого сердца, так как никто не станет тратить силы на то, чтобы выяснить, когда же у тебя все-таки день рождения — а потом еще и отмечать его, — если только ты этим людям в самом деле небезразличен».

Конечно, Банда лучше воспринимала такие вещи. Мне не потребовалось объяснять на словах; я мог просто обратиться к КонСенсусу и расчертить таблицу результатов: «сказать / не сказать» в столбцах, «отмечали / не отмечали» в строках, неоспоримая черно-белая логика затрат и выгод в самих ячейках. Расчет был неопровержим: единственной выигрышной стратегией оставалось умолчание. Только дураки рассказывают про свои дни рождения.

Саша покосилась на меня.

— Ты это еще кому-нибудь когда-нибудь показывал?

— Конечно. Своей девушке.

Брови ее поползли вверх.

— У тебя была девушка? В натуре?

Я кивнул.

— Когда-то.

— В смысле — после того, как ты ей это показал?

— Ну… да.

— Ммм, — взгляд ее скользнул обратно к таблице результатов. — Чисто из любопытства, Сири: как она к этому отнеслась?

— Никак, на самом деле. Поначалу. Потом… долго смеялась.

— Славная женщина. Лучше меня, — Саша покачала головой. — Я бы тебя бросила тут же.

Моя еженощная прогулка вдоль по хребту корабля: восхитительный, дивный полет с единственной степенью свободы. Я проплывал сквозь люки и коридоры, раскидывал руки и кружил в ласковых циклонах вертушки. Бейтс носилась вокруг меня, отбивая отлетающий от переборок и контейнеров мячик, изгибаясь, чтобы поймать каждый крученый рикошет в кривом поле псевдотяготения. Потом ее игрушка отскочила от лестницы куда-то в сторону; майорская ругань преследовала меня сквозь игольное ушко из склепа в рубку.

Я затормозил у самого порога, остановленный звуками негромких голосов.

— Конечно, они прекрасны, — пробормотал Шпиндель. — Это же звезды.

— И, подозреваю, ты хотел бы любоваться ими не в моём обществе, — отозвалась Джеймс.

— Твой номер второй. Но у меня свидание с Мишель.

— Она не предупредила.

— Она не обязана тебе докладываться. У нее спроси.

— Эй, это тело антисекс принимает исправно. А вот про твое не знаю.

— Не надо пошлить, Сюз. Эрос — не единственный вид любви, а? Древние греки признавали четыре.

— То-очно, — определенно уже не Сьюзен. — Бери пример с компании педерастов.

— Саша, ну твою же мать! Я всего-то прошу пару минут наедине с Мишель, пока надсмотрщик отвернулся…

— Изя, это и мое тело тоже. Хочешь мне очки втереть?

— Я хочу поговорить! Наедине, а? Я так много прошу?

Я услышал, как Саша втянула воздух. Услышал, как Мишель выдохнула.

— Извини. Ты знаешь Банду.

— Слава Богу. Всякий раз, как я прошу тебя отпустить, все равно что медосмотр прохожу.

— Тогда тебе повезло, ты им нравишься.

— По-моему, тебе пора устроить переворот.

— Всегда можешь подселиться к нам.

Послышался шорох нежного прикосновения.

— Ты как? — спросил Шпиндель. — В порядке?

— Неплохо. Уже, кажется, заново привыкла жить. А ты?

— Ну, я, сколько ни пролежи в гробу, так и останусь калекой.

— Ты молодец.

— Да ну? Мерси. Стараюсь.

Короткая пауза. Тихонько бурчит себе под нос «Тезей».

— Мама была права, — проговорила Мишель. — Они прекрасны.

— Что ты видишь, когда смотришь на них? — и, спохватившись: — Я хочу сказать…

— Они… колючие, — отозвалась Мишель. — Поверну голову — и словно ленты тоненьких иголочек прокатываются по коже. Но не больно. Только щиплет. Почти как электричество. Приятно.

— Жалко, я так не умею.

— У тебя есть интерфейс. Просто подключи камеру вместо зрительной коры к теменной доле.

— И узнаю только, как ощущает зрение машина, так? Не то, как его ощущаешь ты.

— Исаак Шпиндель, ты — романтик.