Эйзенхауэр. Солдат и Президент - СТИВЕН АМБРОЗ

Затем он вернулся к вопросу о 50 тысячах войск — что произойдет, если Конгресс заставит его вернуть их? "Где я их размещу? — спросил Эйзенхауэр и продолжил: — Наверное, в каком-либо месте, где приятно скрывать их от посторонних глаз, потому что я не знаю, что еще могу делать с ними".

Эдвард Фоллиард попросил Эйзенхауэра прокомментировать широко распространенное убеждение, будто для Администрации "сбалансированный бюджет важнее национальной обороны". Фоллиард предположил, что бюджет располагает большей суммой средств, — увеличит ли в таком случае Эйзенхауэр затраты на военные нужды? Эйзенхауэр ответил так: "Я не стал бы тратить [такие] деньги на вооруженные силы Соединенных Штатов..."

Ответы Эйзенхауэра не удовлетворили репортеров. Питер Лисагор своим последним вопросом, выступая также и от имени других, выразил недоумение. Он процитировал предыдущее высказывание Президента: "Ядерная война никого не освободит", — утверждая, что исключает возможность наземной войны в Центральной Европе, после чего поинтересовался, можно ли дать какой-то промежуточный ответ. Этот вопрос предоставил Эйзенхауэру возможность использовать пресс-конференцию не только для успокоения американцев, но и для того, чтобы послать известие Советам. "Я не говорил, что ядерная война является абсолютно невозможной, — ответил он. — Я сказал, что она не может, как я это вижу, никого освободить. Разрушение не является хорошей полицейской силой. Вы ведь не бросаете ручные гранаты на улицах для поддержания порядка, чтобы не подвергать прохожих нападению грабителей. Но вы вполне можете их использовать, если Советы блокируют Берлин"*3.

Одна из главных задач Эйзенхауэра состояла в том, чтобы успокоить публику. В марте трижды — в обращениях к Объединенному комитету начальников штабов, лидерам республиканцев и к лидерам демократов — он останавливался на этой теме. Джон Эйзенхауэр записал его слова на совещании в Объединенном комитете начальников штабов. "Президент подчеркнул необходимость избегать излишней реакции. Поступая таким образом, мы даем Советам средства для ведения войны". Президент подчеркнул, что Хрущев желает только досадить Соединенным Штатам. Он еще раз выразил мнение, что мы должны рассматривать эту проблему во временных рамках, на протяжении не шести месяцев, а сорока лет. "Советы всегда будут пытаться держать нас в состоянии потери равновесия, — сказал Эйзенхауэр. — Сначала Берлин. Затем — Ирак. Потом Иран. Везде, где только могут, они стараются вызвать беспорядки", и "они хотят, чтобы мы приходили в состояние безумия каждый раз, когда они создают беспорядки в этих местах"*4.

Причина, как ее объяснял Эйзенхауэр республиканским и демократическим лидерам, заключалась в том, — и он считал, что каждый, кто читал Ленина, знает о ней, — "что цель коммунистов — вынудить нас тратить как можно больше денег, чтобы довести до состояния банкротства". Поэтому будет неправильным драматизировать берлинский вопрос, объявил он. "Это непрерывный кризис... и Соединенные Штаты должны продолжать жить с этим кризисом, конечно, в течение того срока, пока мы намерены оставаться здесь". Он отверг вопрос об освобождении Восточной Европы как иллюзию, объяснив, в чем наиболее реалистичная надежда Америки: "Президент стал разъяснять нашу долгосрочную политику: необходимо удерживать занимаемые позиции до тех пор, пока Советы не дадут образование своим людям. Поступая таким образом, они будут сеять семена разрушения злобной силы коммунизма. Но пройдет много времени, прежде чем воцарится порядок"*5.

Одна из странностей холодной войны — это то, что каждая сторона ожидала развала другой стороны под воздействием собственных противоречий. Эйзенхауэр глубоко верил, что в конце концов свобода возобладает, но он также знал — и учитывал это обстоятельство, — что Хрущев твердо верит в победу коммунизма. Именно поэтому он сказал членам своего Кабинета 13 марта: "...достаточно оснований полагать, что русские не хотят войны", поскольку чувствуют: они уже выигрывают. Такая оценка ситуации давала Эйзенхауэру возможность проводить политику одновременно примирения и твердости.

Твердость была на первом месте. С самого начала Эйзенхауэр заявил, что США не собираются оставлять жителей Западного Берлина. Он был готов к возможным последствиям из-за такой позиции. Он сказал членам своего Кабинета: "Соединенные Штаты должны стоять твердо даже в том случае, если ситуация приблизится к опасной черте и придется принимать последнее решение, хотя и я, и Государственный департамент не считаем, что когда-либо будет позволено дойти до этого страшного кульминационного пункта. Вы не должны рассматривать это как начало конца, но и не думайте, что с напряжением можно покончить, если отойти в сторону от этой позиции"*6. Различными способами и множество раз Эйзенхауэр доводил эту свою позицию до сведения Хрущева.

Затем наступило примирение. Процесс этот был труден, даже Эйзенхауэр временами терял терпение и позволял себе немного пофантазировать, как бы он проявлял упорство по отношению к этим невозможным русским. У него и мысли не было разбомбить их страну до состояния каменного века, он просто позвал Гертера и попросил его сделать "маленький анализ" возможных последствий разрыва дипломатических отношений с Россией. Эйзенхауэр получал громадное удовольствие от этой мысли. "Выгоним всех русских из нашей страны! — воскликнул он. — Прекратим всю торговлю... кому тогда будет плохо? Могут быть и другие последствия. Если мы разорвем дипломатические отношения, то сможем выбросить русских из ООН и отказать им в визах". Гертер прервал фантазии Президента, прежде чем его занесло слишком далеко, напомнив, что есть "договор о свободе доступа в ООН"*7.

Примирения, а не конфронтации — вот чего хотел Эйзенхауэр в любом случае, независимо от того, какими были его мечты. Он дал Хрущеву знать, что, несмотря на твердую позицию, хотел бы провести переговоры о статусе Берлина. Он сделал новые уступки в вопросе запрещения ядерных испытаний и старался использовать другие пути, чтобы вызвать реакцию Хрущева. Но наиболее серьезный его шаг — желание провести переговоры и намеки на участие во встрече на высшем уровне. Акт проведения переговоров сам по себе должен был означать согласие с позицией Хрущева: ситуация в Берлине была ненормальной. Она действительно была таковой — Эйзенхауэр лишь признавал реальность и был готов обсудить статус свободного города, поскольку дискуссии включали также и вопрос объединения Германии.

Предложенное Президентом решение этой самой большой из оставшихся нерешенными после второй мировой войны проблем — разделенной Германии — предусматривало проведение общенациональных свободных выборов. Советы настаивали, чтобы воссоединение произошло на основе слияния на верхнем уровне. Главным в позиции Аденауэра были воссоединение и невозможность признания в какой-либо форме восточногерманского режима. Однако большинство обозревателей по обе стороны "железного занавеса" ему не верили. Однажды Хрущев категорически заявил Эйзенхауэру, что "поддержка Аденауэром объединения — не более чем шоу". Гертер сказал Эйзенхауэру абсолютно то же самое. 4 апреля Гертер сообщил по телефону, что Бонн выступает против переговоров о свободных выборах на любом уровне — министров иностранных дел или глав правительств, хотя Аденауэр так открыто это никогда не высказывает. Гертер считал совершенно очевидным: "Аденауэр и христианские демократы опасаются, что при проведении свободных выборов в объединенной Германии оппозиционная Социалистическая партия в Западной Германии образует нечто вроде коалиции с некоторыми партиями в Восточной Германии и сбросит с кресла христианских демократов". Ответ Эйзенхауэра, по крайней мере для тех, кто верит в демократию, звучал великолепно: "Президент сказал, что, если у них будет действительно свободное объединение, тогда они должны использовать предоставившуюся возможность на политическом поприще"*8.