Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

И тут перед отступающими отрядами вырос новый противник — мунтяне, проведенные предателем Винтилэ. Обманув бдительность тыловой стражи лагеря, мунтяне порубили Опрю и его сотню и с криками торжества набросились на молдаван, пробиваясь к своему давнему обидчику, живому укору для отступников во всех окрестных державах и землях.

Войку и его соратники и спутники, куртяне и все, кто отступал в этом месте, мужественно встретили нового врага. Чербул с разбега сбил с ног двоих куртян Лайоты и налетел на третьего — молодого витязя в богатом платье, в кольчуге и шлеме с забралом, наполовину прикрывавшем лицо. И заметил, что тот, еще не скрестив с ним сабли, попятился, словно в страхе или не ожидая подобной встречи. Смутное впечатление, будто он уже видел этого человека, охватило Чербула; протиснувшись еще ближе к незнакомцу, явно уклонявшемуся от поединка, Войку внезапным ударом сбил с него шлем. Перед ним в растерянности пятился назад земляк и давний знакомец — Мирча. Еще один изменник, сын боярина Маноила из Четатя Албэ, с которым Войку в свое время бился и получил предательскую стрелу в спину. Коварный Мирча, невесть каким образом оказавшийся среди мунтян.

Но боярский сын уже исчез, укрывшись за спинами тех, с кем пришел. А мунтяне продолжали напирать. Неохотно вступавшие в бой с воинами Штефана-воеводы, каждый раз обращавшего в бегство их хоругви, мунтяне теперь чувствовали уже себя победителями и с воинственными криками наседали на измученных бойцов отряда, уводившего из битвы своего князя. И тут с другой стороны, прорвав последний заслон, на Штефана-воеводу и его людей наскочил еще один янычарский отряд во главе с громко завывающими, обезумевшими от ярости дервишами.

— Пропали! — закричал кто-то рядом с Войку.

Оттеснив в сторону охваченного паникой куртянина, Войку повернулся навстречу новым врагам. И получил страшный удар по шлему, бросивший его на землю. Теряя сознание, молодой белгородец услышал яростный боевой клич, исторгнутый, казалось, тысячами глоток. «Бесермены схватили государя», — успел еще подумать он, погружаясь во тьму небытия.

На самом деле это вырвалась из дебрей орда косматых демонов в темных овчинах и бурках, в медвежьих и волчьих мехах, в их предводителе Войку сразу узнал бы мнимого скутельника Иона, по истинному же прозвищу — князя лотров Морлака. Дубинами и саблями раскидав янычар и мунтян, они расчистили тропу, по которой сильно поредевший отряд последних защитников лагеря растворился в лесах, в сгущающейся тьме позднего июльского вечера.

15

Мессер Джованни Анджолелло в сопровождении двоих из своих чернокожих телохранителей медленно объезжал место вчерашнего побоища. Утреннее солнце осветило раскиданные по покатому склону трупы, развороченные укрепления, за которыми недавно оборонялось малое войско Земли Молдавской. Джованьолли в раздумии поднимался к ним среди ручейков засохшей крови, змеившихся в траве. Мусселимы, салагоры и саинджи под началом своих аг подбирали и уносили вниз трупы бешлиев и янычар, попавших под выстрелы молдавских пушек, сраженных стрелами, дротиками и пулями воинов палатина Штефана. Джованьолли, спешившись и отдав повод одному из чернокожих, поднялся на вал, перемахнул через низкий бревенчатый бруствер. И застыл на месте, пораженный открывшимся перед ним мрачным зрелищем. Всюду возвышались груды трупов, целые холмы, меж которыми скопилась натекшая из мертвых тел, уже почерневшая кровь. Трупами до краев был заполнен глубокий ров, где лежали одни турки. Высокие кучи мертвецов громоздились в тех местах, где сражение было наиболее яростным, взбирались на вал, перехлестывали разбитые в щепы возы гуляй-города. Убитые гроздьями свисали с высоких бортов уцелевших боевых телег, прикрывали собою пушки. Под сплошным, неровным, вздувавшимся чудовищными курганами покровом трупов от полукружья рва и вала до самого леса и дальше, между деревьями, на расстоянии полета стрелы не было видно ни клочка земли.

«Кровавая жатва и кровавый посев, — думал Анджолелло. — Каких всходов можно от него ждать, чему он положит начало? Взойдет ли новой верой и новым духом, питающим еще не виданные на круге земном племена? Или заглохнет и будет забыт, как зерно, брошенное в пересохшую землю?»

Мусселимы, салагоры и саинджи трудились уже и тут, вырывая павших газиев ислама из окостеневших объятий их противников и относя в сторону, где складывали рядами. С этого места убитые османы отправлялись в последний путь, на правый берег ручья, на котором их ждало торжественное погребенье. Погибших кяфиров хоронить было не к чему — их останками скоро должны были заняться птицы и звери родных лесов. Перед тем, конечно, ими занялись уже двуногие хищники: те же самые салагоры, мусселимы и саинджи, забредшие на запах тлена возчики арабаджи, слуги беков и аг, разбойники-акинджи, вездесущие войсковые бакалы, погонщики стад, шедших за армией султана с гуртами живого провианта. Мародеры переворачивали мертвых, шарили в их поясах, распарывали кинжалами походные сумы и узелки. Янычары и бешлии, сипахи и азапы, не говоря уж о гордых топчиях и хумбараджи, в это скорбное место за поживой не жаловали, знали: победителей нынче много, добычи — ничтожно мало. Воины боевых алаев отдыхали и по-своему развлекались в стане, ожидая обещанной Мухаммедом денежной раздачи. Мародеры собирали оружие павших воинов бея Штефана, распарывали пояса в поисках серебряных и медных денег, среди которых лишь изредка мог блеснуть татарский золотой или королевский уг. Брали все, что могло пригодиться, — стаскивали с мертвецов сапоги и даже опинки, собирали меховые гуджуманы и кушмы. Мессер Джованни увидел, как дюжий носильщик тяжестей, нашедший тело боярина и до нитки его раздевший, вспарывает кривым ножом живот мертвеца, чтобы убедиться, не успел ли тот перед гибелью проглотить золотой монеты или драгоценного перстня.

Чувствуя поднимающуюся тошноту, Анджолелло поспешно оставил разоренный лагерь молдавского палатина и вскочил в седло. Умный конь осторожно ступал между мертвыми воинами султана, большей частью янычарами, которыми были усеяны подступы к паланке. Вот они лежат, думал итальянец, бывшие наши единоверцы, до вчерашнего дня — лучшие бойцы великой армии Мухаммеда Фатиха. Одних турки еще младенцами оторвали от матерей в покоренных странах, взимая «дань кровью», обратили в собственную веру, отдали на несколько лет на воспитание в правоверные мусульманские семьи исконно османских эйлаетов Анатолии. Другие, угодив в плен, предпочли воинствующее отступничество дороге рабства или немедленной казни. И вот они лежат, побратавшись в крови на чужой земле и с истинными османами — бешлиями и джамлиями, — и со стойкими защитниками чужой земли, на которую их привел ненасытный турецкий царь. Прозрели ли они хотя бы перед смертью, как давно прозрел уже он, говорящий попугай Мухаммеда, не смеющий, однако, покинуть своенравного и жестокого хозяина? Какая сила, думал Анджолелло, какое страшное колдовство гонит иных людей в смертный бой за чужое дело, неправое и злое, порой — на собственных братьев, и не дает повернуть оружие против того, кто шлет их на гибель? Что мешает в гневном прозрении обрести снова волю, из рабов и палачей стать вновь людьми?