Ткань Ишанкара - Тори Бергер

– Абсолютно.

Азхар встал, зачем-то отряхнул чистые штаны, посмотрел в небо.

– Амина! Амина! – он подставил крагу, призывая птицу к руке, но сокол всего лишь снизился на пару метров, а потом, как-то неуклюже раскинув крылья, тяжело опустился на тело, на неповрежденное плечо, пару раз моргнул и, склонив голову, провел ей по рваному краю раны, собирая клювом кровавый песок. – Амина? – Азхар поднес крагу почти к ее когтям, и сокол раскрыл клюв и истошно крикнул, и перья на его шее встали дыбом. – Совсем спятила, глупая птица, – с раздражением сказал Азхар.

Мустафа смотрел на сокола, тот моргал, открывая и закрывая блестящие черные глаза, и, казалось, охранял свою добычу.

– Что будем делать?

– Ничего, – ответил Мустафа. – Она не наша. Пустыня примет.

Он сложил руки и прочитал короткую молитву. Азхар повторил за ним и вздохнул.

– Что с птицей?

– Вернется, – сказал Азхар. – А нет – так нет.

Мустафа кивнул, и они, словно торопясь поскорее уехать, одновременно вскочили в седла.

Когда бархан стал неразличим в череде прочих, Мустафа нагнал Азхара и свистнул, чтобы тот обернулся в его сторону.

– Разве соколы – падальщики? – крикнул Мустафа.

– Конечно, нет, – крикнул в ответ Азхар. – Я же говорю, спятила птица.

Мустафа, удовлетворенный ответом, отстал. Он ехал вперед, полностью доверяясь коню, который следовал за лошадью Азхара, а сам не мог выбросить из головы глаза Амины и ее вымазанный кровью клюв. Его снова захватила тоска. Неизвестная женщина все же заслуживала погребения. Он остановил коня, помедлил и, ударив его ногами в бока, развернулся и поскакал обратно. Азхар притормозил, проводил Мустафу взглядом, покачал головой, махнул рукой, указывая направление, и трое его спутников последовали дальше.

…Мустафа спрыгнул с коня и уже без ятагана подошел к телу.

Амина была тут. Она уже разорвала девушке своими когтями второе плечо, но напрочь отказывалась улетать. Она пару раз моргнула и снова потерлась головой о разорванную плоть. Ее перья стали совсем красными.

– Что ты, Амина? – тихо спросил Мустафа. – Не понимаю.

Амина раскрыла клюв и еще раз крикнула, а потом опять провела головой по кровавому месиву на спине мертвой девушки.

– Ты ее знаешь, да?

Сокол моргнул. Мустафа осторожно протянул руку, понимая, что может остаться без пальца, если птица бросится на него, и замер над телом.

– Амина… Я тоже должен так сделать? – он еще чуть двинул рукой, почти касаясь нагретого солнцем тела. – Вот так?

Сокол молча моргал, чуть склонив голову набок. Мустафа осторожно дотронулся указательным пальцем до вымазанного кровью плеча… Амина мотнула головой, и он резко одернул руку. Сокол раскрыл клюв, но кричать не стал. Он еще раз дернул головой, стряхивая с клюва прилипший песок, и воззрился на Мустафу.

Мустафа снова коснулся правого плеча мертвой девушки и медленно провел ладонью вдоль рваных ран, собирая липкий от крови песок. Сокол утробно и как-то не по-своему ухнул, Мустафа вытер руку о штанину и еще раз попытался счистить песок с израненной спины… И не поверил своим глазам.

Между зияющими ранами на неровных полосках кожи, сохранившихся на лопатке, едва заметно виднелись следы нанесенной красной магической краской татуировки. Они проступали изнутри, просвечивали алым, маленькая когтистая лапка словно цеплялась за край разорванной плоти.

Мустафа отряхнул ладонь от окровавленного песка, достал из-за пояса спутниковый телефон, потыкал антенной в небо, поймал сигнал и набрал номер. Через четыре гудка трубку на той стороне сняли.

– Макс? – на хорошем английском для приличия спросил Мустафа. – Да пребудет с тобой милость Аллаха, лорд Хат-Хас. Звоню по делу. У меня тут одна из твоих… Как бы сказать… Ты бы забрал ее домой.

Иов

Год 1-й ректорства сэра Бергера, зима

Йен полубоком присел на подоконник, достал из пачки последнюю сигарету, прикурил и прислонился виском к стеклу. В больничную курилку звуки почти не долетали, можно было в сотый раз просмотреть уже до боли знакомые картинки и задаться не имеющими ответа вопросами.

У Йена никогда не было привязанности к никотину, но уже месяц сигареты в его кармане не переводились. Ему нужно было держать что-то в пальцах, и если это была не ее рука, это была сигарета.

Гиварш зря ругался и нарывался на конфликт, полагая, что Йен не предпринимает никаких действий. Йен уже столько раз выходил вовне в попытках увидеть ее и поговорить, но каждый раз она оказывалась все дальше, и стоило ему сделать шаг вперед, она уходила на десять назад, и Йен, чтобы не загнать ее за ту черту, из-за которой она уже не вернется, прекратил взаимное мучение. Он уже проходил через подобное. У человека должен быть выбор. О себе Йен старался не думать, Ишанкар в его голове вообще не всплывал.

Гиварш кричал, что Йен старый дурак, упрямый баран, идиот и мазохист, что у него не хватает духа справиться со своими страхами. Йен упорно молчал, не желая объяснять Гиваршу то, чего он никогда не поймет, Морис хватался за голову и падал в кресло или, резко развернувшись, уходил, со всей силы хлопая обеими створками дверей. Когда Йену все это надоело, он перестал появляться в Цитадели и наглухо закрыл Башню для любых посетителей: хоть там он имел право оставаться один.

Курил он медленно, зная, что торопиться ему теперь незачем и некуда. Все уже вроде бы улеглось в его душе, и он был в состоянии рассуждать трезво, но одно ощущение – безысходности, бессмысленности своего существования и полного бессилия – все равно опутывало его колючей проволокой, стоило ему только вспомнить первый миг, который растянулся для него в вечность. Он как бы смотрел на большой, во всю стену, экран и посреди него видел словно сошедшего со страниц «Тысячи и одной ночи» Мустафу, в восточных одеяниях, с ятаганом на поясе и телом его Ученицы на руках, и бледного, готового разреветься Макса, прислонившегося к косяку и придерживающего ручку двери правой рукой, чтобы кто-нибудь не дай бог не вошел.

Сначала Йен увидел большую, присыпанную белым песком, каплю крови на носке замшевого сапога Мустафы, а потом, подняв взгляд выше, понял, что его руки и все его роскошное одеяние вымазаны песком и кровью, и сердце его запнулось секунд на пять, а потом нервно дернулось и с натугой пошло вперед, хотя Йен предпочел бы, чтобы оно не билось. Он подошел к Мустафе, как потом говорил Макс, абсолютно спокойным, размеренным и уверенным шагом, и бережно забрал у него из рук ту, ради которой жил последние пять лет, прижал к себе, понимая, что его объятия с каждой секундой становятся все сильнее, и что ей уже не больно, осторожно опустил ее на диван посреди Максова кабинета и приподнял ей веко. Йен почувствовал, как к голове прилила кровь, и кроме шума в ушах он не слышал больше ничего. Ее радужка не была зеленой. Она была такой, какой ей положено было быть, и это означало лишь одно: его Ученица была по-настоящему мертва. Йен провел рукой по ее щеке, приподнял ее голову, завел другую руку ей за плечи, обнял и закрыл глаза. Он и не думал, что способен будет испытать такую боль еще раз.

Сигарета кончилась. Йен затушил бычок и уставился в окно. Дома он этот месяц почти не жил и, когда не оставался на ночь в больнице, даже спал в Башне. Магда молчала, не настаивая и не задавая лишних вопросов, но Йен знал, что она тайком рассматривает семейные фотографии и плачет. Он садился с ней рядом на диван, обнимал за плечи, она прятала голову у него на груди, и он невесомо целовал ее в макушку. Йен всегда знал, что история развивается по спирали, но надеялся, что его личную историю это минует, и, как оказалось, зря.

Гиварш, который за свою долгую жизнь видел вещи