Щит и меч - Вадим Кожевников

Вайс нехотя поднялся.

Двое штатских тоже встали со своих мест. Один из них надел очки и прочел по бумажке:

«На основании статей законов (следовало перечисление) чрезвычайный народный суд Третьей империи Иоганна Вайса, уличенного в незаконном вывозе золота за пределы рейха, приговаривает за совершенное преступление к смертной казни через повешение».

Добавил:

«Примечание. Руководствуясь неопровержимыми уликами и в связи с тем, что преступник не мог быть доставлен в суд из тюремного госпиталя, где он находится, приговор вынесен судом заочно».

— Но, мне кажется, я абсолютно здоров, — сказал Вайс.

— Сейчас это для вас уже не имеет значения, — сказал человек в штатском, укладывая очки в футляр.

Следователь снова обратился к Вайсу:

— Я снял с вас обвинение в лжесвидетельстве, поскольку установлено, что вы действительно носите фамилию Вайс.

Вайс поклонился и шаркнул ногой.

— Вы имеете что-нибудь сказать? — спросил следователь.

— Только два слова, — усмехаясь, заявил Вайс. — Одному из наших агентов в Берне я оставил письмо на имя Вальтера Шелленберга, в котором высказал предположение о возможности подобной комбинации со мной и об опасности, грозящей мне со стороны господина Мюллера. Об этом меня предупредил агент абвера майор Штейнглиц.

— Ну что ж, — сказал человек в штатском, — тем скорее, значит, вам придется последовать за господином Штейнглицем.

Но Вайс заметил, что при этом его заявлении все трое «судей» украдкой переглянулись.

Сколько Иоганн ни пытался не думать о казни, сознание не повиновалось ему.

Он смог лишь вынудить себя не представлять подробностей, отсечь их.

Он знал, что может быть казнен немцами как советский разведчик. И все поведение перед смертью было им продумано до мельчайших подробностей. Он был уверен в себе и знал, что до последней минуты сумеет сохранить достоинство советского человека, чекиста. И эта борьба до последнего мгновения за свое достоинство должна была поглотить его целиком, заслоняя мысль о самой смерти.

Но быть казненным в обличье Иоганна Вайса — нет, к этому он не был подготовлен.

Самое страшное, что даже в эти предсмертные часы он не может, не имеет права стать самим собой. Он будет казнен немцами как немец.

Гестаповцы убьют немца, сотрудника германской секретной службы, и только.

Нелепость такой смерти терзала душу, приводила в бешенство.

Бессмысленно напрягать все свои душевные силы, готовиться к смерти, как к некоей вершине. Он может вопить, рыдать, молить о пощаде. Он может заниматься этим сколько угодно. Это будет только естественно для Иоганна Вайса, ставшего жертвой борьбы двух секретных служб, жалкой жертвой грызни между властителями рейха. И Вайсу нет нужды и не для чего сохранять человеческое достоинство перед смертью.

Но Александр Белов все же решил отвергнуть логику таких мыслей. Ведь существовал еще Вайс, тот Вайс, каким он стал. Ведь этот, нынешний Вайс во многом отличался от того, прежнего, с которым он начал свой путь. Он стал личностью в своем роде. И с этой личностью, возможно, кое-кому приходится считаться.

Белов, взвешивая все шансы на спасение, пришел к выводу, что если бы Иоганн Вайс, живущий в мире подлости, и пошел на сделку, то это была бы только никчемная отсрочка, купленная ценой слабодушия. А именно к этому понуждали Вайса двое людей, поочередно являвшихся к нему в камеру. Первый, приторно вежливый, по-видимому юрист по образованию, приходил один раз в неделю. Терпеливо, логично и настойчиво он убеждал Вайса сообщить все, что ему известно о деятельности в Берне агентов тайной дипломатии Шелленберга. За это он сулил ему помилование. С ним, воспитанным и образованным человеком, Вайс держал себя нагло, угрожая возмездием со стороны Вальтера Шелленберга. Юрист тихо и убежденно отвечал:

— Даже если упомянутой вам личности станет известно о месте вашего пребывания, вряд ли она теперь проявит к вам интерес, ибо знает, что здесь умеют заставить человека развязать язык. И в силу этих обстоятельств вы не представляете уже никакой ценности.

— Значит, если вы меня потом и выпустите на свободу, эта личность сделает все, чтобы расправиться со мной за длинный язык?

— Несомненно, — соглашается юрист. — Но другая личность, которая заинтересована в вашей информации, располагает достаточными возможностями, чтоб экспортировать вас, допустим, в Испанию.

— Чтобы там ребята Шелленберга расправились со мной?

— Это будет зависеть от вашего таланта конспиратора.

— А что мне помешает сообщить из Испании Шелленбергу, какую комбинацию вы проделали со мной?

— Это бессмысленно. Шелленбергу своевременно будут предъявлены ваши показания. Почему бы ему не поверить им?

— А потом он договорится с вашим главным лицом, и они сообща решат убрать меня.

— Это произойдет не сразу. И даст вам некоторое продление жизни. — Юрист улыбнулся, спросил: — Вы, надеюсь, заметили, насколько я с вами откровенен? Предельно, не правда ли?

— Ну, еще бы, — сказал Вайс, — дальше некуда!

Второй человек приходил в камеру Вайса только по пятницам — в день, когда в тюрьме производились казни и экзекуции.

Этот был низкорослый, с толстой шеей, широкоплечий, с тугим, выпуклым пузом и неподвижным, мертво застывшим лицом.

Войдя в камеру, он прежде всего проверял, достаточно ли крепко связаны руки у заключенного. Потом снимал с себя пиджак, аккуратно клал его на табурет, засучивал рукава и, натянув перчатки из толстой кожи, молча, опытно, так, чтобы смертельно не искалечить, бил Вайса в продолжение двадцати минут. Садился, отдыхал, а потом повторял все снова. Перед уходом спрашивал:

— Ну? — И уходил, небрежно бросив: — До следующей пятницы.

Вайс вынудил себя в перерыве между избиениями разговаривать с этим человеком. Так, будто понимает его профессиональные обязанности и считает, что они не должны служить преградой для общения.

Вайс пошел на это потому, что с каждым разом ему все труднее было восстанавливать силы, готовиться к новому избиению.

А умереть от побоев он не хотел. Первое время, используя свой опыт занятий в боксерской секции «Динамо», он, чтобы ослабить побои, старался смягчить их, отшатываясь в момент нанесения удара. Но низкорослый разгадал эту хитрость и, избивая, стал прислонять Вайса к стене.

Пока палач отдыхал, присев на койку, Вайс, изможденно опираясь о стену спиной, боясь отойти от нее, чтобы не упасть, еле двигая разбитыми губами, рассказывал случаи об исключительной преданности собак своим хозяевам, об их уме и удивительной способности чутко улавливать настроение человека. Однажды он заметил в кармане пиджака своего истязателя собачий ошейник с поводком и решил попытаться смягчить булыжник его сердца разговорами о животных.

Но тот только молча слушал, потом со вздохом подымался и снова начинал усердно трудиться над Вайсом.

После трех недель таких посещений низкорослый, закончив сеанс, объявил:

— Ну-с, все. — Протянул Вайсу руку, спросил шепотом: — Заметили, никаких внутренних органов не повредил? А почему? Действительно, как и вы, имею ту же слабость. Из всех живых существ предпочитаю собак.

Процедуры избиений на этом окончились, так же как и посещения вежливого юриста, который после своих безуспешных попыток склонить Вайса к откровенности пожаловался:

— Как психолог, я вас понимаю. Вы настолько широко осведомлены в вашей методике, что у вас полностью атрофировался комплекс доверчивости, и в силу этого я лишен возможности с вами контрактироваться.

На несколько дней Вайса оставили в покое, потом однажды его разбудили, надели рубаху с отрезанным воротом, завязали на спине руки и повели. Сначала казнили двоих. Потом еще двоих. И когда Вайс и стоящий рядом с ним скрюченный, очевидно с поврежденным позвоночником, человек подняли уже головы, чтобы на них надели мешки, их обоих развели по камерам.

Потом еще и еще раз Вайса водили на казнь. Он возвращался в свою камеру живым, но с таким ощущением, что его уже трижды казнили.

И после этих трех несостоявшихся, но пережитых казней Иоганн впал в состояние безразличия ко всему. И когда он уличил себя в этом, из презрения к себе самому решил снова стать самым примерным заключенным, чтобы волей к действию перебороть давившую его свинцовую тяжесть пережитой смерти.

Вновь в камере все блестело, вновь Вайс занимался гимнастикой, полдня уходило на многокилометровые путешествия, во время которых он мысленно перечитывал любимые книги или разыгрывал в уме шахматные этюды.

Счет дням Вайс вел по количеству мисок с баландой, которые он получал. Ибо здесь, в камере, не было ни дня, ни ночи. С пронзительной яростью светила стоваттная лампа, казалось выедая глаза жгучим, как серная кислота, светом. Но после того, как посещение камеры Вайса этими двумя лицами прекратилось, стоваттную лампу заменили совсем слабосильной, красновато тлеющей двумя волосками. И в камере стало темно, как в яме, и холодно, как в яме. Очевидно, сильная лампа согревала воздух и не давала возникнуть непреодолимому ощущению озноба, который теперь беспрестанно мучил Иоганна.