Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

Кадеты явно в обороне. Выступавший 15 февраля Милюков потом даже не мог вспомнить содержания своей речи. Куда делся его воинственный тон? Максимум оппозиционности — возражения Риттеру и утверждение об обязанности повторять власти «старые истины». «Слово и вотум суть пока наше единственное оружие. Но ведь, господа, и это оружие не тупое… Государственная дума теперь уже не одна. Она окружена дружественными силами, которые слышат ее слова и с ними сообразуют свое поведение»[1673]. Возмутителями спокойствия на сей раз выступали политики, находившиеся слева и справа от Прогрессивного блока, но и они были далеки от своей обычной воинственности. Пуришкевич обрушивался в основном на Протопопова, и верхом его антиправительственной риторики стали слова: «Россия долга, Россия чести, сознающая всю важность переживаемого момента в своих исторических судьбах, эта Россия оппозиционна правительственной власти, ибо она не верит ее государственной честности, ее патриотизму»[1674].

Меньшевик Чхеидзе призвал Прогрессивный блок как представителей буржуазии встать во главе надвигающейся революции, чтобы она пошла путем не французским, якобинским, а германским, прусским. Для этого надо просто поменять старое правительство на новое, устраивающее Прогрессивный блок’.

Роль буревестника революции на последней сессии Думы взял на себя Александр Керенский. Его речь, прозвучавшая в тот же день, вполне могла стать основанием для роспуска Думы. Очевидно, предвидя это, Родзянко покинул председательское кресло, уступив его своему товарищу — Некрасову. Тот не сильно прерывал своего сподвижника по ложе. Он заявил, что ответственность за тяготы страны лежит не на бюрократии и даже не на «темных силах». Корень зла — в тех, кто сидит на троне.

«— В России было «распутинское самодержавие», которое исчезло, а исчезла система? Нет, она целиком осталась, сюда они прислали новых Распутиных, и они будут их иметь бесконечное количество; Распутина сменит Протопопов, Протопопова — Риттих… Я по политическим своим личным убеждениям разделяю мнение партии, которая на своем знамени ставила открыто возможность террора, возможность вооруженной борьбы с отдельными представителями власти, к партии, которая открыто признавала необходимость тиранов убивать…

Председательствующий:

— Член Думы Керенский, я прошу изложением программы вашей партии не давать основания утверждать, что в Государственной думе может раздаваться приглашение к чему-либо подобному тому, о чем вы говорите.

— Я говорю о том, что делал в классические времена гражданин Брут… У нас, гг., есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство и измена отдельных лиц. Это — система. Это система безответственного деспотизма, система средневекового представления о государстве не как о европейском современном государстве, а как о вотчине, где есть господин и холопы… Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом?.. С нарушителями закона есть только один путь — физического их устранения»[1675][1676]. Некрасов поинтересовался, что имелось в виду, и в ответ услышал: «Я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима».

Министров в зале не было, но Голицыну немедленно донесли, и премьер запросил у спикера Думы неправленую стенограмму речи Керенского, а министр юстиции потребовал лишить его депутатской неприкосновенности. Никакого текста Родзянко Голицыну не прислал, а Керенскому сказал: «Не волнуйтесь, Дума никогда не выдаст вас»[1677].

Вместе с тем, перспектива разгона парламента казалась Родзянко, да и не только ему, вполне реальной. В воспоминаниях о тех днях он напишет, что «начальник штаба Верховного Главнокомандующего… прямо заявил, что я должен испытать все средства для того, чтобы предотвратить императора Николая II от роспуска Государственной думы, так как если Государственная дума будет распущена, то легко возможен отказ армии сражаться. Я вызвал телеграммами в Петроград из Москвы губернского предводителя дворянства и председателя съезда Объединенного дворянства и петроградского губернского предводителя. Разъяснив им положение вещей и возможность моего ареста и высылки, я просил в этом случае их стать на страже интересов Родины»[1678]. Даже с учетом понятного последующего преувеличения со стороны Родзянко грозивших ему опасностей и проявленного героизма, эта цитата хорошо иллюстрирует царившие в думских и высших армейских кругах едва ли не панические настроения.

Последний дореволюционный всплеск думской оппозиционности был зафиксирован 17 февраля, когда по настоянию многих депутатов в повестку дня был поставлен вопрос об аресте Рабочей группы ВПК. Докладывал Коновалов: «Общее сознание пагубности для страны нынешнего режима и острой опасности, грозящей самому исходу борьбы, если управлять страной будут те же носители власти, ярко подтверждается арестом рабочей группы… Ввергнуты в тюрьму люди, которые работали на большую оборону»[1679]. Особое возмущение думцев вызвали запрет на публикацию обращения арестованных и обнародование того факта, что в составе рабочей группы, скорее всего, был полицейский осведомитель — Абросимов. Думское возмущение уже на следующий день передалось пролетарским массам, вновь было зафиксировано повышение забастовочной активности. Вспыхнула забастовка в лафетно-штамповочной мастерской крупнейшего в Петрограде оборонного завода — Путилове ко го.

Ну а что же правые защитники монархии, неужели они никак не проявили себя в последние дни существования и Думы, и царской власти? Действительно, никак. Последнюю сессию парламента сильно поредевшая фракция правых встретила в глубоком унынии. «Единственной возможной тактикой правых, — отмечает современный историк А. Иванов, — стало молчаливое сидение на думских скамьях, имеющее целью показать правительству, до чего может дойти не сдерживаемая правыми оппозиция, и таким образом заставить власть распустить крамольную Думу»[1680]. Марков инструктировал коллег по фракции, что им больше не следует мешать левым ораторам «договариваться до геркулесовых столбов» и «играть роль вороньего пугала»[1681]. Из лагеря правых монархистов кроме Пуришкевича не выступил никто. Они уходили в историю молча.

С 19 февраля Дума вновь погрузилась в обсуждение продовольственного вопроса. Под председательством Шингарева проходили совместные заседания военно-морской и сельскохозяйственной комиссий с участием Риттиха, главного интенданта генерала Богатько и ряда других высокопоставленных чиновников. Ситуация с продовольствием в столице действительно становилась все более напряженной.

По стране хлеба по-прежнему хватало, да и экономика в целом демонстрировала многие признаки подъема. 24 января 1917 года в Петрограде — впервые с начала войны — возобновила работу биржа, которая сразу же стала ставить рекорды роста индексов. «Публика, пользуясь низкой ценой акций, старалась помещать в них часть своих сбережений. Затем банки, скупив по низкой цене значительную часть этих бумаг, стали поддерживать их приобретение, предоставляя льготы по ссудам и по специальным текущим счетам. Наконец, очень важное значение имели выяснившиеся в 1916 году высокие прибыли промышленных предприятий, особенно работающих на государственную оборону»[1682]. Как это ни покажется странным, биржевая лихорадка продолжалась