Лондон: биография - Питер Акройд

По любопытной случайности, однако, пострадали главным обратом исторические и культовые здания старого Сити, деловые же улицы — такие, как Корнхилл и Ломбард-стрит, — остались более или менее невредимыми, и все крупные финансовые центры уцелели. Городские божества, уподобясь геральдическим грифонам Сити, ревностно стерегущим свое сокровище, уберегли Английский банк и Фондовую биржу.

Один лондонец, прошедший разрушенными улицами на следующий день после налета, вспоминал: «Воздух точно выгорел. Я дышал пеплом… Повсюду, где мы шли, в воздухе стояла гарь». Сохранилось много описаний воронок, развороченных подвалов, рушащихся стен, рассыпавшейся кладки, газовых факелов, тротуаров под слоем пыли и битого стекла, кирпичных выступов диковинной формы, разбитых и висящих в воздухе лестниц. «Церковные стены дымились несколько дней», — писал Джеймс Поуп-Хеннесси в книге «История в огне». Но работники Сити — дневные обитатели делового центра — наутро вернулись. После налета «весь Сити, казалось, отправился в поход»: клерки, секретарши, конторские служащие кружными путями добирались сквозь руины до места работы. Многие, придя, обнаруживали свою контору полностью выгоревшей или разрушенной, но на следующее утро являлись туда опять, ибо — «что им еще оставалось делать?» Их поведение демонстрировало власть Сити над людьми; они напоминали узников Ньюгейтской тюрьмы, сожженной во время мятежа лорда Гордона, которые возвращались на пепелище бродить среди развалин своих камер.

Сити превратился в незнакомую территорию. Пространство между церковью Сент-Мэри-ле-Боу на Чипсайде и собором Св. Павла стало пустырем, где среди высокой травы шли утоптанные тропы, носившие старые названия — Олд-чейндж, Фрайди-стрит, Бред-стрит, Уотлинг-стрит. Чтобы люди не плутали, были прибиты таблички с названиями улиц — этих и других. Даже краски города и те изменились: бетон и гранит приобрели цвет «жженой умбры», а развалины церквей — «желтого хрома». Сохранились замечательные фотографии, сделанные Сесилом Битоном после декабрьского налета. Патерностер-роу превратилась в кучу обломков с торчащими там и сям среди кирпича и камня кусками железных конструкций; было уничтожено тридцать издательств. Во время Великого пожара XVII века здесь произошло примерно то же самое, и, по словам Пипса, «все крупные книгопродавцы только что не пошли по миру». У церкви Св. Джайлса в Крипплгейте взрывной волной повалило статую Мильтона, но церковная башня и стены, как и почти четыреста лет назад, устояли. Сохранилась запись от 12 сентября 1545 года: «Церковь Св. Джайлса выгорела вся целиком, кроме стен и колокольни, как это вышло — Богу известно»; теперь каким-то чудом церковь снова уцелела. Было сделано немало фотографий изуродованных церковных интерьеров с упавшими статуями, разбитыми перегородками, разбросанными по полу головами херувимов; имеются снимки поврежденного Гилдхолла, пострадавшего от бомб Миддл-Темпла, воронок и обваливающихся крыш. Многим тогда казалось, что раз слава и гордость Лондона могли погибнуть за одну ночь, то осязаемая, физическая история города лишена всякого смысла; они слишком хрупка и уязвима, чтобы на нее полагаться. Незримый, неосязаемый дух Лондона — вот что уцелело и даже процвело в дни разрухи и бедствий.

Были сделаны между тем неожиданные открытия. В Крипплгейте бомбардировка обнажила фрагмент древнеримской стены, который был погребен многие сотни лет. Под алтарем церкви Сент-Мэри-ле-Боу обнаружилось вымощенное плиткой подземное помещение, а и церкви Сент-Ведаст на Фостер-лейн после налета увидели «заложенный кирпичом готический дверной проем». На Остин-Фрайерз были найдены предметы древнеримских времен, в том числе плитки пола со следами лап собаки, гнавшейся за кошкой. За органом церкви Всех Святых была обнаружена арка VII века, образованная плитками римской эпохи и доселе скрытая под стенной обшивкой. По свидетельству приходского священника, «из стены по соседству с аркой выпали громадные куски, которые по крайней мере восемьсот лет были включены в капители мощных нормандских колонн того времени. Некоторые из этих камней представляют чрезвычайный интерес… Мы не имеем других образцов этой школы камнеобработки. Они составляли часть величественного креста, который возвышался на Тауэр-хилле до вторжения Вильгельма Завоевателя». Символическое значение этого открытия несомненно: взрывы немецких бомб привели к обнаружению саксонского креста, воплощавшего непокорство перед лицом захватчика. И значит, ошибались те, кто считал, что городскую историю легко уничтожить; она открывалась на более глубоких уровнях, косвенно заверяя людей в том, что, подобно древнему кресту, Лондон восстанет вновь. Аналогию можно было увидеть даже в мире природы. Из-за повреждений, причиненных бомбардировками Музею естествознания, некоторые семена в его гербариях отсырели и начали прорастать, в том числе мимоза, привезенная из Китая в 1793 году. Растение ожило после 147-летней спячки.

Был, кроме того, любопытный промежуток времени, когда природа стала утверждать себя в ином смысле. Один лондонец писал, что «на многих акрах самого знаменитого из городов мира кипучая и шумная людская деятельность прекратилась и возникли пустыри с яркими цветами, с таинственной жизнью дикой природы». Перемена была «чрезвычайно впечатляющей». На Бред-стрит и Милк-стрит цвели крестовник, ландыш, белая и лиловая сирень. «Тихие улочки вели к лужайкам, заросшим дикими цветами и кустарником, каких здесь не видели со времен Генриха VIII». Сравнение с XVI веком тут уместно, поскольку эта часть Лондона состояла тогда из садов, между которыми шли дороги; однако пострадавший от бомбежек город наводил на мысли и о более давних, доисторических временах, когда здесь была просто болотистая местность. Р. С. Фиттер, автор «Естественной истории Лондона», заявил после войны, что «обилие диких цветов, птиц и насекомых на пострадавших от бомбардировок участках города — это сейчас одна из достопримечательностей Лондона»; по его словам, после 1939 года здесь возникло «диких цветов, трав и папоротников — 269 видов, млекопитающих — 3, птиц — 31, насекомых — 56, других беспозвоночных — 27». На пустыре около разрушенной Крипплгейтской церкви держали свиней и выращивали овощи; эта земля не утратила естественного плодородия, хоть и была застроена более семи столетий. Косвенно это, возможно, свидетельствует о мощи Лондона, способного так долго не давать своей почве воли. Город и природа вели неравную борьбу, пока город не был ранен третьей силой; тогда вернулись растения и птицы.

После ужасающего налета в конце декабря 1940 года атаки стали более спорадическими, но от этого не менее губительными. Лондон бомбили в январе 1941 года, затем, после короткой февральской передышки, сильные бомбардировки были в марте. 16 апреля город перенес то, что немцы назвали «мощнейшим воздушным налетом за все времена»; бомбардировщики вернулись три ночи спустя. Число жертв ночных атак, от которых страдали такие разные районы, как Холборн и Челси, неизменно переваливало за тысячу. Лондон сделался хаотичен и уродлив, на лицах горожан читались тревога и бессонница. Сильней всего давило ощущение бессмысленности и нереальности происходящего; усталость, соединенная с разрухой, порой рождала в людях легкомыслие на грани бреда. «Пикирующие бомбардировщики летели так низко, — говорил очевидец, — что я сперва принял их за такси». Самый тяжелый и продолжительный налет из всех произошел в субботу 10 мая 1941 года, когда бомбы падали на Кингсуэй, Смитфилд, Вестминстер и по всему Сити; погибло почти 1500 человек. Пострадали Дом правосудия и Тауэр, от здания палаты общин осталась только оболочка. Церковь Сент-Клемент-Дейт была разрушена настолько, что приходский священник месяц спустя умер «от потрясения и горя». Его жена скончалась еще через четыре месяца. Это, возможно, лишь малая толика страдания по сравнению с огромной массой тогдашних бедствий, но здесь проявился один существенный аспект лондонских разрушений: люди иной раз оказываются так тесно связаны с определенными зданиями, что гибель здания ведет к смерти человека. И в счастье, и в несчастье город и его жители слиты воедино. После налета лондонцы отметили, что «запах гари никогда не был таким сильным, как в то воскресное утро». Казалось, еще чуть-чуть — и город сломается, не устоит перед натиском. Американский журналист Ларри Ру обратил внимание на то, что работающие в Сити мужчины едут на службу небритые. «Я начал понимать, — писал он, — до какой глубины лондонцы потрясены и поколеблены налетом 10 мая. Это было уже чересчур». Как оказалось, это был последний из массированных ударов по Лондону перед трехлетним затишьем.

Немецкое вторжение в Россию косвенным образом спасло Лондон от дальнейших разрушений, и настало относительное спокойствие. «Жизнь» возобновилась. Город, казалось, вернулся к своему обычному бытовому ритму с почтальонами и автобусами, с развозчиками молока и рассыльными; но после красочного в своей смертоносности «блица» в столице ощущались странная тоска и упадок духа. Филип Зиглер в «Лондоне военных лет» назвал это время «обессиливающей паузой». Конфликт разворачивался в других городах и в других небесах, а «лондонцы, чувствуя себя оттесненными на обочину, испытывали скуку и подавленность». Те, кто по-прежнему использовал метро как укрытие, образовали сеть дружбы и товарищества, и это совместное подземное бытие стало проявлением общего состояния Лондона, который находился, по словам Элизабет Боуэн, в «темной середине туннеля», испытывал неудобства и тяготы военного времени, но не имел возможности влиять на ход событий. Житейские лишения удручали горожан, раздражали их. И это, в свой черед, влияло на атмосферу самого Лондона, на его характер. Люди обносились — и, проявляя глубинную, инстинктивную солидарность, обветшали и поблекли их жилища. Треснувшие стекла не заменялись, штукатурка обваливалась, на обоях темнели пятна сырости. Общественные здания тоже несли на себе знаки усталости и депрессии, фасады их облупились и потускнели. Общая атмосфера была унылая, и в проявлениях странного симбиоза между городом и его обитателями угадывалась близость живого, страдающего организма, о чем говорил еще Дефо во время Великой чумы.