Избранное - Борис Сергеевич Гусев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слушаю вас, — сказал Атаринов весьма суховато.
Никифоров кивнул и, открыв папку, доложил об итогах последнего месяца.
— С этим я знаком уже, — остановил его Федя и нервно застучал по столу пальцами, что всегда служило признаком нарастающего раздражения.
— Думаем досрочно завершить программу квартала… К двадцать пятому.
— На чем, на тисочках? — прищурился Атаринов. Он знал со стороны про этот заказ, абсолютно не отвечающий профилю мастерской, но выгодный с позиции объема работ в нормо-часах.
Никифоров в недоумении пожал плечами.
— Все правильно, — кивнул Федя, — жизнь есть жизнь, тисочки тоже нужны, и нам нужны проценты… А кроме?
Никифоров вновь пожал плечами, потом переменил позу и продолжал:
— Все нормально, Федор Аниканович, коллектив мастерской взял повышенные обязательства… — он снова закопался в папочке. — Я вот захватил несколько… — подал их Феде.
«Ну, погоди, я прихвачу сейчас тебя…» — подумал Атаринов и стал смотреть обязательства. То был типичный образчик формалистики, ибо в обязательствах не указывалось даже, что конкретно обязуется выполнить тот, кто брал их на себя. Общие слова, фразы.
— Так… Все у вас?
— А кроме того, в коллективе создана здоровая атмосфера… — Выражение лица Никифорова стало теперь трогательным, будто он пытался разжалобить шефа.
— Атмосфера есть, а вот разработок что-то не видно, — вдруг жестко, с холодной административной вальяжностью, как только умел он один, приложил Федя; затем прошелся по обязательствам, отметив их формальный характер, и, распалившись, устроил подчиненному классический втык, положил на ковер, как принято говорить.
И тогда, вспомнив, что Атаринов любит, когда к нему обратятся этак по-человечески, Никифоров, придав лицу совсем жалобное выражение и пользуясь тем, что он постарше возрастом, воскликнул:
— Ну, Федя… Ты ж — человек! Че ты на меня навалился? Я еще пяток лет поработаю и — на пенсию. А дадите заслуженного, так я и раньше уйду… Дай спокойно дожить… А будет отчет, на парткоме, я все что надо скажу… Есть сдвиги. И вообще, ты ж понимаешь — се ля ви…
И Федя вдруг как-то сник. Напоминание о парткоме насторожило его. И в самом деле не стоит портить отношения с подчиненными накануне отчета. Он произнес свою любимую фразу: «Нет, все правильно», хотя и подумал: однако скромностью товарищ Никифоров не страдает. И уже в другом тоне, исподволь повел речь о том, что вот был Хрусталев, которого критиковали («И справедливо критиковали»), но все-таки мастерская хоть и редко, но давала свои конструкции, приспособления, автоматику, которые отрасль брала на вооружение; что здоровая обстановка и отсутствие конфликтов — это хорошо, но нужно дело. (В этом месте Федя опять вспылил: «Вы себе эти тисочки в заслугу не ставьте… Не тот профиль!») Но тогда выражение лица собеседника его стало прямо-таки глуповатым, будто он ничего не понимает. Разумеется, он все прекрасно понимал и даже усек, что Федя вдруг почувствовал некую шаткость своих позиций и смутился. Шаткость же заключалась в том, что Федя сам выжил талантливого разработчика. Чего ж ты хочешь? И Никифоров уже смело вновь открыл свою папочку и стал докладывать сводку выполнения за вчерашний день.
«Дак!» — чуть было не вырвалось у Феди, но он сдержал себя, понимая, что нельзя нарушать правила игры и что это может обернуться лишь против него, Феди.
— А как используется СО-4? — спросил Федя. Станок СО-4 с программным управлением добывал еще Хрусталев, предполагая использовать его для высокоточных фрезерных работ.
— Отлично приспособили, Федор Аниканович! Запустили партию ключей… По программке работает.
— Ясно.
Уже после ухода Никифорова, овладев собой, Федя подумал: напрасно он дал волю своим порывам. Сидит человек и пусть сидит, он не нервирует, не требует, не претендует, — сейчас именно такие нужны. Хорошо это или плохо, но так есть. Все это жизнь, и скоро уже полсотни стукнет! Ужас, как все летит. Да, пятидесятилетие — это значительная дата. Банкетный зал в «Метрополе» — это само собой разумеется, а кроме? Традиционные полставки премии и благодарность в приказе? И все? Немного за четверть века работы. Уж заслуженного деятеля могли бы дать. Остров получил, Мацулевича уже представили…
Федя горько вздохнул: трудная это работа — иди и организовывай свой успех (в данном случае представление на звание). «Но это и есть реальность нашего мира», — успокоил он себя. Он взглянул на календарь, там крупным четким почерком стояло: «Тишкин!!!» Федя снял трубку, соединился с Никифоровым и попросил передать, чтоб Терентий Кузьмич зашел к нему, Федору Аникановичу, если тот не слишком занят.
— Передайте просто: Атаринов просил зайти, — разъяснил Федя.
— Я передам, Федор Аниканович, сейчас-то его нет, в партком вызван, — последовал ответ.
Этот незначительный эпизод вдруг вновь насторожил Федю. В глубине души он сознавал, что последние месяцы делал не то, что требовали глубинные интересы отрасли; в то же время в отделе труда, в плановом отделе о нем говорили как об умелом руководителе, и даже Шашечкин, встречая Федю, улыбался ему.
Федя понимал, что такое настоящее дело. Тем не менее на последнем совещании по итогам полугодия о машине Хрусталева лишь упомянули, а все внимание было сосредоточено вокруг автомата Лучанова, — убеждал он сам себя.
В смятенном состоянии он поехал домой с намерением посоветоваться с Калерией. Вошел в высокий вестибюль дома на набережной, поднялся в лифте на восьмой этаж, открыл дверь в квартиру. Но здесь им вновь овладели сомнения уже другого рода.
«Вот я живу в отличных условиях, и у меня есть все. Бросил курить, совсем исключил спиртное, и это — хорошо. Чего же еще желать?» Но вставал контрвопрос — ты не считаешь, что, кроме того, что приобрел все это, ты утратил что-то весьма ценное? Нечего
