Мятежный дом - Ольга Чигиринская

Он сел на койке и взял свой стакан. Картагоская стекольная работа, смесь дичайших цветов, которую порождают только здешние пески.

— Кампай, — сказал он, осушил стакан в один глоток, вдохнул через нос и выдохнул пары.

— Хорошо, — Грегор сунул ему кусок сушеного тунца. Дик с радостью впился в рыбу зубами: швайнехунд был не из тех напитков, что пьются легко.

— Ты куда? — спросил Грегор, когда Дик поднялся.

— Пойду отолью. Или вы думаете, мне нужен вооруженный конвой?

— Не знаю, — Грегор глянул исподлобья. — Ты скажи.

— Не нужен.

— Тогда давай быстрее. Не пропусти третий заход.

— А второй?

— Не собираемся тебя ждать, — ответила Хельга, отвинчивая флягу. — По правде говоря, ты задал нам мороки, и я хочу это запить.

— Я… мне очень жаль, — Дик показал на стакан. — Я хотел бы выпить по второй и пропустить третий.

— Молоток, — Грегор разлил самогон по стаканам.

Третий круг Дик пропустил, а после четвертого достиг должного отупения чувств, и на вопрос Габо:

— Ты знаешь, что с тобой случилось?

Ответил:

— Я не смог вынести правды.

— Хорошо, — сказал Габо. — Но почему ты не смог ее вынести?

— Потому что это правда. Потому что я слабый. Жалкий. И хотокэгусай. Я врал себе и вам. И даже не решаюсь просить прощения за…

— Ой, да просто заглохни, — сказала Хельга. — Ты чуть не устроил у меня на корабле смертоубийство, так что мне нужно выпить просто до черта самогонки, чтобы простить тебя. Заткнись и помогай мне в этом деле, если не хочешь, чтобы я разозлилась еще сильней.

Дику ничего не осталось, кроме как подчиниться.

— А теперь послушай меня, — сказал Габо. — Каждый человек время от времени бывает слаб, жалок, врет себе и другим. Ты не исключение. Но мы не пытаемся прикончить кого-то за знание этой неприятной правды.

— Это не значит, что совсем не пытаемся, — ввернул Грегор. — Но по уважительным причинам.

— Значит, я намного хуже вас, вот и все.

Хельга хрюкнула от смеха, Грегор захохотал ревом.

— Нет, — сказал Габо. — Это значит, что ты перенес сильную травму. Ройе сказал банальность, которую можно сказать о каждом. Но только ты воспринял ее так, словно она разрушает самое твое существо.

Дик промолчал, потому что Габо попал в точку: слова Ройе обладали удивительной силой разрушать все хорошее, что он знал о себе. Все оказалось ложью: он был не лучше любого вавилонянина, он думал, что отдает себя другим — но в глубине души думал при этом только о себе. И где-то в той же глубине он знал это, он всегда это знал — потому-то и давались так трудно разговоры с гемами, потому-то он и не чувствовал себя вправе проповедовать: он делал это не для них, а для себя.

— Да, — продолжал Габо, — ты вел себя эгоистично и глупо. И что из этого? Я добавлю к словам Детонатора еще одну банальность, которую ты знаешь не хуже меня: тебе шестнадцать. В этом возрасте естественно быть себялюбцем и дураком.

— Когда мне было шестнадцать, я мог думать только о двух вещах, — Грегор сделал паузу, которая ему, наверное, казалась интригующей: — О сиськах.

— Чем больше ты пьешь, тем сильнее хромают твои шутки, — Хельга подняла стакан: — Скооль!

— Вы говорите так, словно думать только о себе — это хорошо, — сказал Дик, продышавшись после выпивки. — Говорите как… вавилонянин.

— Я не говорил, что это хорошо и не говорил слова «только». Замечаешь, сколько натяжек тебе нужно, чтобы отстаивать свою позицию?

— Давайте. Я уже знаю, что я лжец.

— Нет. Тебе просто шестнадцать, как и сказал Габо, — глаза Хельги в полумраке каюты казались до зловещести бледными. — Ты не просто эгоистичен — ты собой просто одержим. Как любой подросток.

— Ты до сих пор собой одержима, — хмыкнул Грегор.

— Пошел ты! — Хельга ткнула его локтем в бок.

— Но вся штука в том, чтоб не быть таким же, как остальные подростки, верно? — Габо прищурился.

— А что если я скажу «да»? — оскалился Дик. — Это тоже будет естественно, нэ?

— Абсолютно. Безумного вида прически, танцы, музыка, игры, спорт, татуировки — только назови… Ты, надо сказать, отличился: немногие выбирают святость. Но в целом… стремиться к необыкновенности достаточно обыкновенно.

Дик почувствовал, как внутри опять набирает разгон гнев. Он знал, что уже пьян, и выпивка тормозила этот разгон, но… но ставить его на одну доску с придурками, которые делали себе дырки в носах и красили волосы светящейся краской? Да за кого Габо его принимает?!

— Вы смеетесь надо мной, — проговорил он.

Габо подался вперед.

— Поверь, твоя способность пластать людей как селедку охладила бы меня даже если бы я и в самом деле хотел над тобой посмеяться. Но я хочу, чтобы ты отметил: кто-то говорит, что ты хочешь того же, что и все подростки — и тебя это бесит.

— Значит, это гордыня, — Дик заставил себя выдохнуть и стер пот со лба. — Это грех, ладно, спасибо, что помогли его раскрыть. Я его придушу. Избавлюсь от него. Что еще?

Хельга влепила ему такого щелчка в лоб, что он шатнулся назад.

— Извини, не удержалась, — женщина потерла палец. — Может, ты и лучше Ройе, но ненамного. Такой же твердолобый.

— Дик, в том, чтоб быть как все, нет ничего плохого. И в том, чтобы хотеть не быть как все, нет ничего плохого. И в том, чтобы думать о себе, нет ничего плохого — плохо лишь пренебрегать другими, в чем ты, слава Богу, не замечен. Но плохо и пренебрегать собой. Плохо отвергать себя, разве что обстоятельства отчаянно требуют самоотверженности. Понимаешь, о чем я? Тот, кто не обращает внимания на свои нужды, перестает понимать нужды других. И тогда его самоотверженность превращается в лицемерное медленное самоубийство.

— Так… — Дик готов был закричать, лишь бы прекратить этот бесплодный разговор, — чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы ты собрал все свое мужество и признал тот факт, что ты движешься к саморазрушению и довольно далеко по этой дорожке зашел. Есть что-то, за что ты не можешь простить себя, и я знаю, за что. Ты выжил. Умом ты понимаешь, насколько глупо упрекать себя за это, но когда доходит до дела, ум уходит в отпуск. Ты чувствуешь себя виноватым перед всеми, кто погиб рядом с тобой. Ты хочешь искупить это хоть как-то, и взваливаешь на себя ношу за ношей, уже далеко за пределами того, что может вынести не только мальчик твоих лет, но и взрослый мужчина. Но чем больше ты на себя берешь, тем медленней движешься и больше падаешь, и упрекаешь себя за это и за новые падения, а чтобы искупить новые вины — берешь новый груз. Ты похож на героев эпохи конца сёгуната, чья жизненная программа состояла в том, чтобы наделать как можно больше героических глупостей, и не менее героически вспороть себе брюхо.

— Нет, — жжение поднялось по горлу Дика, обосновалось в носу и где-то позади скул. — Никогда. Я не собираюсь кончать с собой. Вы неправы.

— Извини, но полчаса назад я не заметил разницы между желанием покончить с собой и желанием быть убитым. Ты ведь не хотел убивать Ройе. Ты хотел умереть от его руки.

— Я не… я… — Дик задохнулся. — Я просто хотел, чтобы это прекратилось… Как-нибудь.

— Ты не наврал нам, что ты не сайк, Габо? — спросила Хельга. — Потому что выражаешься ты по-сайковски.

— Я не врал. Просто случай уж больно ясный. ПТСР как из учебника.

— Что как из учебника? — не понял Грегор.

— Пост-травматическое стрессовое расстройство, — сказал Дик, вертя стакан в пальцах. — Вы ошиблись, мастер Дельгадо. Они меня лечили. Гипноз, таблетки, все такое. Картинки я им рисовал… Вылечили. Никто бы не дал мне лицензии ученика-пилота, если бы меня не вылечили.

— И после этого ничего не случилось, да? — Габо отобрал его стакан, чтобы налить самогона. — Ни смертей, ни пыток, ни… тяжелых испытаний вообще говоря?

Дик молчал, свесив голову так низко, что Хельга видела позвонки на его шее, выступающие, как костяшки сжатого кулака.

Затем он вскинулся и, запрокинувшись, почти упав назад, осушил стакан и ударил им о стол. Почти сражу же его повело вперед, но он удержал равновесие и хрипло сказал:

— У меня есть лекарство. Лучше не бывает.

— Вот что делали люди, когда прапрапрадедушка Фрейда еще и не заглядывался на его прапрапрабабушку. Спасибо старику Ною за то, что придумал пойло! — вдох, глоток, выдох. Грегор потянулся за сушеной рыбой и увидел на глазах Дика слезы.

— Я не про пойло.

— Это вера, да? — прищурилась Хельга.

— Со дэс, — кивнул Дик. — Когда… когда терпеть уже невозможно, это все, что остается. Верить, что все не зря. Что никто не… исчез так просто… И ничья боль не была напрасной…

Он вытер лицо рукавом и продолжал:

— Не то чтобы я сам боялся исчезнуть. Порой даже кажется, что для меня было бы лучше… исчезнуть. Как вот сейчас. Но как подумаешь, о всех… об этих людях, детях, там, в Минато, особенно маленьких, как подумаешь, что у них была только боль, а потом — ничего… А эти уроды еще смеют говорить, что это Бог виноват, если дал им страдать. Они смотрят каждый день в лицо убийцам и говорят, что это Бог виноват, а мы, значит, такие все поганцы, раз в этого Бога верим… По ним, так я должен верить, что всех моих… просто порешили и все! Я должен верить, значит, что Пауля просто порешили — и все! С концами! Ладно, все мои — ему чужие, но Пауль-то ему родной, та ма дэ би, брат, та па дэ дяо! Я ему покажу… Я им всем покажу!!! Яцура га сиздзикомаэтэ мисэру ё!