Диверсанты - Евгений Андреянович Ивин

– Несомненно! У нас в партии убежденные наци!

– Вот видите: разница лишь в том, что у нас разные взгляды на честность и порядочность. Вы расист, а для меня все люди одинаковы, независимо от размера черепа и цвета кожи.

– Если бы я не знал, что вы русский, то сейчас бы я в это поверил. Вы фанатик, вы все здесь фанатики! Я уверен, начни расстреливать пленных, и каждый второй будет кричать под пулей: «За Сталина! Да здравствует Родина! Да здравствует коммунизм!» Я это уже слышал в многочисленных тиражах. Зачем вы это кричите? Сталин вас не услышит! Никто об этом не узнает! Это фанатизм восточного невежества. Ни один немец не будет кричать под пулей: «Хайль Гитлер!» Ни один англичанин не кричал «Да здравствует Черчилль!» И Рузвельта никто не прославлял в ту секунду, когда жизнь уже висела на волоске. У вас рабская психология! С приходом цивилизации это пройдет. Родину можно любить и без крика! Ею надо гордиться, как это делаем мы – наци! И ради нашей родины мы тоже пойдем на смерть!

– Да, герр майор, я русский! И родину люблю не меньше вас, а больше, потому что я думаю о ее будущем, а у вас уже нет будущего.

– Вы надеетесь на будущее?

– «Дум спиро сперо!» Как говорили древние: «Пока живу – надеюсь!»

– Где вы учились?

– В Киевском университете.

– Кто ваши родители?

– У меня нет родителей, я детдомовский.

– Откуда же так хорошо знаете немецкий?

– Язык врага. Мы обязаны были знать.

– Да, но у нас был договор, Риббентроп был в Москве.

– А мы все равно изучали язык врага. Болгарский коммунист Димитров предупреждал, что Гитлер – это война. Я забываю, что вы эсес. Со мной люди вашей профессии так не говорили: они либо пытали, либо не замечали. Поэтому я и хочу разгадать ваш замысел в отношении меня. Для чего я вам нужен?

– Вы упомянули Сталинград, – уклонился от ответа немец. – Бог тут не при чем. У меня есть опыт, я учился на философском факультете. Здесь причина земная: предатели-генералы, Паулюс. Фюрер их поздно разгадал. Но мы еще пойдем вперед, нацизм никогда не умрет! Он живуч, потому что он – идея!

– А пока ваш солдат, господин штурмбанфюрер, идет на Запад и скоро будет сдаваться безбожникам на пороге собственного дома, может быть, со словами на устах: «Бог с нами!»

Макс почувствовал, что перегнул палку, его слова больно ранили эсесовца. Хеншель вскинул голову и впился острым холодным взглядом в лицо пленного.

– Вы этого никогда не увидите! Никто из вас здесь этого не увидит! Закончите бункер – и под пулеметы! – почти выкрикнул Хеншель.

– Это для нас не новость, мы уже догадались, – спокойно ответил Саблин и увидел, как немец подавил в себе ярость и взял себя в руки.

– Есть у меня конюшня и там лучший рысак Парис. У него всегда делаются такими вот безумными глаза, когда его взнуздывают, – уставился в лицо Саблину немец.

– А кому хочется, чтобы его взнуздывали?

– Все эти дни я разрешал вам говорить все, что вздумается. Обо мне, фюрере, солдатах, политике. Мне это было очень важно. Вы все время хотели узнать, для чего вы мне нужны? Настало время удовлетворить ваше любопытство. – Хеншель долил кофе в обе чашки, обошел стол и наклонился к лицу Саблина. – Мы изучали вас, нам нужна ваша…

– Немец не успел закончить фразы, Саблин даже не смог бы объяснить, как ему пришло решение, оно было мгновенным, как вспышка молнии. Наверное потому, что идея эта вынашивалась не один день. Это был скорее импульс к действию, к автоматическому действию. Он чуть отклонился к спинке стула и резким движением правой руки нанес штурмбанфюреру удар в солнечное сплетение. В этот удар он вложил всю свою энергию, всю силу, которая в нем концентрировалась все эти дни. Он вложил в этот удар всю свою надежду, всю свою ненависть, и немец ойкнул от боли и согнулся пополам. Чашка вылетела из рук и со звоном разбилась вдребезги. Макс что было силы, двумя руками, сжатыми в один мощный кулак, ударил Хеншеля снизу в подбородок, и тот рухнул на пол. Мгновенно Саблин вскочил и выхватил из его кобуры пистолет. Штурмбанфюрер застонал, Макс, не давая ему опомниться, перевернул его на живот и заломил за спину руки. Он рванул телефонный провод, аппарат с треском упал со стола. Макс скрутил шнуром руки немцу и поднялся на ноги. Плана у него не было никакого, только одолеть Хеншеля. Теперь заработало сознание в поисках выхода. Он, было, бросился к двери, но остановился, рассудок начал управлять его действиями. Он сорвал с себя полосатую тюремную куртку, обнажив сильное мускулистое тело, и прошел в соседнюю комнату. Засунув пистолет за пояс, принялся за бритье. Неторопливо, стараясь успокоиться, взбил пену, намылил заросшие черной щетиной щеки и подбородок. Бритва у Хеншеля была прекрасная, и Макс легко и быстро побрился. Он взял стоявший на туалетном столике одеколон и щедро полил свое лицо. Кожу приятно защипало. В крайнем шкафу Саблин обнаружил черную парадную форму эсесовца. И мундир, и брюки пришлись ему впору. Тут его взгляд упал на стоптанные лагерные башмаки, и он подошел к Хеншелю. Немец уже пришел в себя и Макс спросил:

– Уже в норме, господин штурмбанфюрер? Мне нужны ваши сапоги. Вы же понимаете, что в парадном мундире и таких башмаках я похож на огородное пугало. Так что уж извините, было бы неплохо, если бы мы носили один размер.

Он стянул сапоги с Хеншеля, снял и толстые шерстяные носки. Все-таки размер у них не совпадал и сапоги жали ему ноги. «Лишь бы выскочить из лагеря, – подумал он. – А там придется бросить и форму, и сапоги».

– Что вы собираетесь делать? – прохрипел Хеншель.

– Надену ваш плащ, фуражку, выйду отсюда и сяду в вашу машину.

– Шофер сразу вас раскроет.

– Он сразу не сообразит, а потом я его заставлю.

– А дальше? Дальше? Вам же не уйти отсюда далеко. Я предлагаю вам сдаться, ваша авантюра бессмысленна! Это гибель!

– А в лагере меня ждет жизнь? Нет, господин штурмбанфюрер, наша дискуссия окончена. Или я вырвусь, или пусть будет смерть, но не на бойне! Вот что мне делать с вами?

– Оставьте мне жизнь! В случае вашей неудачи я даю вам слово, что сохраню вашу! Слово офицера!

– Вы врете, потому что хотите жить! Если меня поймают, вы разорвете меня на клочки! – жестко сказал Саблин. Он передернул затвор «парабеллума» и остановился в раздумье над штурмбанфюрером. Тот с животным