Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Причиной сего стала "латгальская плесень", иль верней — "хлебный грибок", живший до последнего времени в тех краях. Стоило ему "сесть" на "млечный колос", как зерно мягчело и покрывалось синею "сеточкой". Ежели его съесть — возникает понос. Понос, приводящий к мучительной гибели…

Посему в тех краях рос только лишь "кормовой" хлеб, а хутора жили исключительно свиноводством. (Животные едят такое зерно без последствий. Помните доклад Платова, — "в фураже не нуждаюсь — лошади жируют по несжатым полям"?!)

Поэтому-то Бенкендорфы, получившие в ходе войн именно "даугавские земли", и слыли в первую голову — свиноводами.

Разумеется, моей матушке — как главе "дома Бенкендорф", больше всего хотелось бы знать — как извести сию гадость. Этим-то и занимались матушкины ученые. (Забегая вперед, доложу — с 1816 года я последовательно осушил все болота вдоль Даугавы, а тамошние поля пять лет кряду обрабатывал купоросом. Вот уже почти двадцать лет, как о "плесени" ни слуху, ни духу…)

Все сии изучения шли своим чередом и к 1811 году в Дерпте выработались рекомендации "по вшам и грибку на ногах": насчет бритья голов, жаренья шинелей, да — пропитки портянок…

Все это — дела занимательные, но — не больше того. Я бы не заострил на сем речь (ибо кому нужны чужие портянки?), ежели б…

Ежели б я, прибыв осенью 1811 года в Дерпт, не сообщил моим людям, что якобинцы всерьез занимаются подготовкой "биологической войны" против нас.

Сие — кроме шуток, — идея сия возникала аж в 1809 году. Иное дело, что сему воспротивился сам Бонапарт. (Зачем ему "сия гадость", когда его армия и так — вооружена, да вышколена сильней прочих?!)

Но в 1811 году мы не знали сего и угроза сия довлела над нашими действиями.

Мы знали, что Бонапарт готовит к зиме много шуб, ушанок и валенок. Так что зимой 1811 года мы в Дерпте изучали возможность искусственного разведения вшей.

В частности, — можно ли вшивать в мех нечто, несущее на себе вшиную кладку? И ежели — да, — при каких условиях вошь вылупляется из яиц и начинает… так сказать — "безобразничать.

По результатам работы сией Государь наградил меня — "тайно" и представил троих биологов к Орденам Российской Империи. "По восхитительным итогам их деятельности". Так сказано в Указе на награждение. Это не все…

Кроме вшей, люди мои занялись спорыньей и "латгальскою плесенью". (Работы над оспой я своей волей временно прекратил, — я не хотел уморить собственную же Империю. В биологии надо знать — "вши стягов не едят, и не видят"!)

Увы, достаточно было обратить "плесневое зерно" в муку, а муку испечь — грибки теряли все свои болезнетворные качества. Зато — ежели то же самое зерно варить "целиком" (пусть и в крутом кипятке!), грибные яды полностью сохраняли свою страшную силу. Именно потому мы и добавили туда спорынью, она ровно наоборот: относительно безопасна в виде "ведьмина рожка", но становится дикой гадостью в состояньи размолотом! И тем не менее, — основным "поражающим фактором" был именно "синий грибок.

Главным его преимуществом было то, что кроме наших краев, он нигде не водился и французские лекари не ведали — ни симптомов отравления им, ни способов излечения. (Даже в Смоленской губернии ему было так "сухо", что пришлось заражать хлеб на полях специальными кисточками, смоченными концентратом сей "плесени"!)

Поэтому, передавая нашу "рукотворную гадость" в войска, мы особо подчеркивали: "В областях применения должны быть обязательно разрушены абсолютно все мельницы, а их жернова вывезены оттуда за сто верст.

Помните записи Нея? О том, что "поля стоят с неубранным хлебом". Помните, как Коленкур рассказывал о "безумьи Ларре"? (Спорынья в пище вызывает галлюцинации. А еще — ощущенье безотчетного ужаса, да Приближения Смерти! Видимо Ларре, как врач, уберегся от "плесени", но получил изрядную дозу "ведьминых рожек"!)

Помните об удивительных "летних" поносах несчастных — среди зимы? И об их быстрой гибели…

Кстати, — по весне 1813 года — весь прошлогодний хлеб в Смоленской губернии сжигался "нарочными зондеркомандами", а там, где он еще "стоял на полях", поля "орошались" сырой нефтью и сразу же — поджигались. (Это и стало главной причиной "неурожая в 1813 году" в тех краях.)

Не говорите о том моим милым Мистикам…

Многие хотели бы знать, чем сие кончилось? После Войны мои люди уехали из Российской Империи. Разошлись по домам…

Я не смею их осуждать — в Империи никогда не было собственной Биологической Школы, и если Физиков, да Химиков с Математиками мы еще могли "чем-то держать", с Биологами это не вышло…

Кроме того… Из кувшина можно вылить лишь то, что в нем налито. Отсутствие "корней Биологии" в "русской почве" довело до того, что все итоги многолетних работ были скорей описательными.

Мы так и не определили — ни возбудителя оспы, ни тифа… Мы по сей день не знаем — каково "губительное начало" спорыньи, "плесневого грибка", иль — почему "нефтяной вытяжкой" можно вывести вошь? (Помните, — "У русских вшей не было!" Но и пахли мы — соответственно.)

Судьба же троих "Орденоносцев" — более чем примечательна. Я не смею называть их имен, ибо ежели выяснится, что именно они "разводили" в свое время "вшу" — я не знаю, чем сие кончится.

Один из них вернулся в свою родную Голландию. Там он и погиб, пытаясь найти возбудителя оспы. Он ставил опыты на себе, нанося на свою кожу частички оспенных "пустул", кровь несчастных и гной. (Все это — разумеется, особым образом обработанное.) Однажды обработка не помогла, он заразился оспой и умер…

Второй — ревностный монархист вернулся во Францию и сразу же получил кафедру не где-нибудь, но — самой Натуральной Школе! Там он долго и плодотворно работал (занимаясь в основном оспой) и перед смертью передал все архивы (в том числе и "Дерптские"!) своему лучшему ученику и аспиранту по имени Луи Пастер.

А тот — над гробом Учителя поклялся завершить начатое и "найти управу на оспу.

Третий — уехал за океан в Северо-Американские Соединенные Штаты. Там нет особой науки, зато — много "практиков.

И уже через пару лет после этого американская армия стала широко использовать все наши методы против непокорных индейцев. Взамен ушанок и шуб в ход пошли одеяла с накидками, а место вшей заняла "черная оспа". Успех был значительный…

Лишь после этого, сознавая, что Россия с Америкой "далеко ушли в сем вопросе", Европа (а именно — Англия, Франция и, конечно же — Пруссия!) стала быстро развивать "сей научный аспект". Правда, вам в сием — никто не признается.

Широко простирает Наука руки свои в дела человеческие…

Но вернусь к истории моей жизни.

Моя жена с Боткиными были в Санкт-Петербурге, когда "по войскам" прошли бумаги обо "всех павших" (высшего сословия, разумеется), и я был среди прочих. Боткины (кои тоже "выехали из Риги" всею семьей — вплоть до кухарок с кормилицами!) были поражены матушкиным "провидением" до глубины, а за матушкой укрепилась кличка "вещуньи". Но еще более поразило всех то, что жена моя, положив руку на чрево свое, отмахнулась:

— Он — жив. Он еще жив. Я — чую сие. Свекровь научила меня — я чую его! Быстрее. Мы не можем спасти его на таком расстоянии. Он уходит от нас", — по сей день милый Герцен любит спрашивать у меня, что могли значить сии слова? Возможно ли, чтоб две женщины могли поддержать жизнь любимого на таком расстоянии?

Не знаю. Но когда Трубецкая с Волконской пожелали ехать в Сибирь за своими любимыми, я не смел им отказывать.

Если Женщина Любит — преграды ей нипочем… И не в моей Власти Лишить хоть кого-то Любви.

Не делай Ближнему так, как не хотел бы ты — что б тебе подобное делали…

Сие происходило вокруг меня. Я же чувствовал…

Будто плывешь в детстве по родной, ночной Даугаве — выныриваешь из воды и будто какие-то огоньки, звезды, что-то мерещится, а потом раз и… опять беспросветная чернота.

Помню, — откуда-то появился Петер и шел дождь. Мелкий такой слабенький дождик. Я чему-то обрадовался сперва, а потом удивился, что смотрю на Петера будто сверху, а он тащит… Он меня нес.

Я так тому удивился, что… провалился в мягкую черноту.

Потом явилась матушка, она обнимала и целовала меня, и плакала надо мной, причитая:

— Сашенька, сынок, открой глазыньки! Нет, Шимон, они убили его. Смотри какие страшные раны, они — убили моего первенца! — и что удивительно, — я сам видел, как лежу с закрытыми глазами, а матушка бьется, как раненная, и плачет…

Она сидела за столом в своем кабинете и я отчетливо видел ее руку в лубке и на перевязи… Вокруг нее были люди — члены Синедриона, а за окном явно — Рига. Почему же мне грезилось, что она обнимает, да целует меня?! И еще… Прямо за спиной моей матушки сидела — еще одна моя матушка, коя обнимала, да утешала ее!

И еще надо мной стоял дядя Шимон, коий поднимал мое мертвое веко и светил в глаз чем-то странным и ослепительным. Я видел сей пронзительный свет и — в то же самое время наблюдал, как мой дядя склонился над кем-то и — колдует над ним… А моя милая матушка держит меня за руку и все время целует ее…